Книга На заре красного террора. ВЧК – Бутырки – Орловский централ - Григорий Яковлевич Аронсон

стене, но выполнялись буквально, с неумолимой жестокостью. Малейшее повышение голоса в камере уже вызывало окрик тюремщика. В уборную по коридору проходили на цыпочках, бесшумно, не смея разговаривать друг с другом. Прогулок совершенно не было, и людям приходилось не выходить на свежий воздух целыми месяцами. Любопытно, что впоследствии, когда временно затрещал режим Особого отдела, права прогулок добились путем голодовки. Но прогулки не предусмотрены при устройстве тюрьмы, и заключенных пришлось водить на прогулки в два-три часа ночи. Книг, даже Евангелия, не пропускали, не говоря уже о газетах. В коридоре висело объявление о какой-то библиотеке имени Дзержинского; должно быть пользоваться ею могли только чекисты. Но в нашей камере каким-то чудом очутилась замечательная книга на немецком языке, из которой мы почерпали знания об именах принцев и принцесс покойного дома Гогенцоллернов. И воспрещение игр было обойдено нами, так как в камере оказались нелегальные шашки, сделанные из хлебного мякиша. Надо сказать, что кормили неплохо: фунт хлеба, пшенная каша, чай и немного сахару. Какой-то юноша в военной форме с наганом на бедре, с типичным лицом чекиста, рекомендовался начальником тюрьмы и ежедневно обходил камеры. Чтобы получить газеты и книги, я написал заявление. На завтра я потребовал вызова на допрос и, как это ни странно, через несколько часов меня вызвали. Это был благоприятный симптом.

Инженера тоже вызвали к следователю, который обещал в тот же день выписать ордер на его освобождение.

Опять меня повели этажами, этажами, бесконечными коридорами и витыми лестницами и ввели в комнату № 77 с надписью «секретно-оперативный отдел», где я предстал пред светлые очи следователя Журавченко. Он скоро за неблаговидные поступки сам попал в Бутырскую тюрьму, а пока с хитрецой рабочего простачка попытался завести со мной политический диспут. Я уклонился от беседы с ним и понял, что власти предержащие почли за благо нас освободить. В их планы, по-видимому, не входил арест Центрального комитета Бунда, но молодежь они решили задержать.

И вот, спустя двое суток после ареста, в три часа я попрощался со своими сожителями, завещал анархисту присланное для меня в тюрьму продовольствие, обещал инженеру позвонить о предстоящем его освобождении и вышел на волю. В воздухе уже пахло недалекой весной. А в Москве, особенно в рабочих районах, разгоралось движение. Рабочие Рязано-Уральской железной дороги обсуждали текущий момент в институте имени Карла Маркса. И на Высших Женских Курсах шли оживленные рабочие собрания, Луначарский и Калинин с трудом добивались слова. Весь вечер с двумя товарищами я пробродил в Замоскворечье, отыскивая связи и прислушиваясь к робким признакам нарастающих событий.

МЧК

Как видно, события напугали большевиков. В связи с забастовками рабочих Московский совет решил объявить Москву на военном положении. Я видел набранный в типографии текст приказа об этом, за подписью Каменева. Но власти раздумали, и набор приказа был рассыпан. Быть может, события улеглись, но одно время они приняли грандиозные размеры. Забастовка, возникшая у Гознака на почве недоданных пайков, перекинулась к Прохорову. Вообще в это время в Москве периодически бастовало до 200 предприятий. Бастующий Гознак вышел на улицу, снимая другие предприятия, и в Хамовниках образовалась рабочая манифестация. К вечеру огромная толпа подошла к казарме, требуя, чтобы их пропустили к красноармейцам. Произошло столкновение. Патруль стрелял в невооруженный народ. Был убит ребенок и тяжело ранена женщина. Заговорили о волнениях в частях. Тогда военные части встрепенулись. Из Кремля отдали приказ: из казарм красноармейцев не выпускать. Солдатам стали выдавать новую амуницию. МПО получило распоряжение немедленно выдать на каждого солдата по 4 фунта мяса.

Небольшая зала социал-демократического клуба «Вперед» (Мясницкая, 37) была переполнена народом. Царило редкое оживление. Дыхание улицы ворвалось и сюда. Рабочий из Гознака рассказывал о событиях в Хамовниках. Кто-то передавал о том, что происходило на импровизированных митингах в Замоскворечье и на Высших женских курсах. Настроение было повышенное, даже тревожное. В сущности, все знали, что это собрание будет арестовано. Недавний арест бундовского ЦК служил предупреждением. Да и можно ли было рассчитывать, что коммунисты потерпят легальное существование социал-демократии в такой бурный момент? Все знали цену этой легальности в советском строе и исключительно по моральным побуждениям пришли заарестоваться. Один опоздавший на собрание увидел у дверей вереницу автомобилей. Он понял, что это набег Чека, но все же зашел в клуб…

Вдруг мы услышали из коридора шум, гул, лязг, крик. На длинную деревянную скамью вскочил, размахивая револьвером, молодой чекист с наглым лицом, в фуражке набекрень:

— Все арестованы. С мест не сходить. Бумаг не рвать.

Председательствовал С. Шварц, который спокойно потребовал ордера, — он был предъявлен, и Шварц получил удовлетворение. В зале было настроение повышенное, нервное. Кто-то демонстративно запел «Интернационал» и потребовал, чтобы чекист снял фуражку. Тот нехотя это сделал. Потом все пошло своим чередом. В соседней комнате приступил к делу специальный отряд чекистов; на лестнице у парадного и черного входов повсюду стояли красноармейцы. Нас группами обыскивали, забирали документы, бумаги и отправляли в Чеку. В общем, царило легкое насмешливое настроение. Небольшая группа усердно уничтожала какие-то бумаги; один товарищ старательно проглатывал свежее написанную прокламацию. Только два товарища все волновались, выясняли «недоразумение» и добивались телефона к властям предержащим. Под небольшим конвоем мы бодро вышли к подъезду, вскакивая в автомобили, и, вызывая недоумение прохожих, громко пели на всю улицу «Вихри враждебные веют над нами» — песню, отныне ставшую нашим официальным гимном. Автомобиль прыгает по ухабам мостовой, мы валимся друг на друга, оглядываем темную улицу и светлое, звездное небо. Через десять минут мы на Б. Лубянке, 14. Открываются гостеприимные ворота, и автомобиль, совершая полукруг по двору, подвозит нас к двери МЧК. По-видимому, набег явился делом рук Мессинга и К°. Всю ночь длился кавардак, нас было очень много — 159, из них 45 женщин.

Всю ночь обыскивали, забирали записные книжки, карандаши, ножницы. Многих заставляли снимать обувь. Некоторых вызывали на допрос, на регистрацию по карточке, на которой значилось: антисоветская партия. Часа в три ночи повели одних налево, других направо. Женщин посадили отдельно, несмотря на их протесты. Мужчины какими-то кружными, запутанными путями были доставлены в две громадные комнаты — казармы. Посредине из тонких досок сплошные нары. Доски часто проваливаются, и самим приходится чинить и восстанавливать ложе. Грязно, но не слишком. Без белья, без вещей не особенно удобно лежать на голых досках. Но после войны и в разгар революции не привыкать! Мы ложимся вповалку и пытаемся уснуть, тесно прижавшись друг к другу. Только три-четыре человека, которым места не хватило