Книга Среди падших (Из Киевских трущоб) - Павел Леонидович Скуратов

Уле:

— Что свечку не зажигаешь — ослепнуть хочешь? Нешто можно в темной шить? Ах — ковырялы!

Митровна вынула из кармана огарок свечи и дала Уле. Та поблагодарила и не брала.

— Да что ж это такое! — вскипела опять Митровна. — Всякая мелочь разговаривает! Говорят, зажигай, так зажигай!

Она взяла и вправила свечу в жестяной подсвечник. Затем медленно, насупясь, стала против Завейко и несколько мгновений смотрела молча. Затем отплюнулась и опять начала ругню.

— А с тобой я справлюсь — будешь ты своей собственной хозяйке грубить…

Митровна опять пошла к выходу и опять вернулась:

— Ели ли что-нибудь, идолы?! Небось, нет… — Она вынула из завернутого фартука кусок пирога… — Нате… для себя ведь приготовила… изо рта вырывают…

Она положила краюху пирога на стол и, идя к двери, ворчливым то ном говорила:

— Дровишек нет… пришлю…

В голосе у нее зазвучали слезы.

— Эх вы, бесталанные! — сказала она, махнув рукой, и вышла.

— Добрая она душа, — сказала Уля. — Накричит, нашумит, а последним делится.

— Надоела она, вот что, — отвечал Завейко. — Ступай, Уля, отнеси, надо ей заткнуть глотку, а выпивки не надо…

Уля завязала работу в платочек и, сказав, что сейчас вернется, вышла…

Оставшись один, Завейко отломил кусок пирога, поднес ко рту и положил его обратно. Он не мог есть. Его душа горела от жажды. Ему только хотелось пить, пить и пить…

Отворилась дверь. На пороге показался Павлюк. Он едва держался на ногах:

— Батько, дурно мне, едва домой дотащился.

Павлюк грохнулся бы на землю, если б старик не подхватил его. Павлюка отец уложил в постель и кинулся за доктором, как в тот день, когда его чуть не убили. В дверях ему встретилась Митровна. Она бросила на пол охапку дров.

— Митровна, побудь здесь, — обратился к ней Завейко, — я к доктору побегу.

Митровна быстро полезла в карман и сунула Завейко в руку серебряный рубль.

Завейко поцеловал ей руку и вышел.

Как только старик ушел, Митровна намочила тряпку в воде и положила на голову Павлюку.

— Спасибо, — тихо, болезненно произнес Павлюк.

— Не за чем, и я помирать стану, небось, поможешь. Вы хоть обиралы, а все с душой… Да что стряслось?

— Так… пустяки… закружилась…

— А деньги принес?

— Простите, нет…

— Ну ладно, ладно… лежи, лежи… А Улька-то пошла и пропала. Ну, народец! И мне-то некогда! Собаку еще не кормила.

Митровна взяла дрова, положила в печь и затопила.

— Вот так-то лучше… потеплеет… согреешься и отойдешь…

Митровна возилась у печки, напевая под нос:

Под вечер осенью ненастной,

В пустынных дева шла местах

И тайный плод любви несчастной

Держала в трепетных руках.

Вернулась Уля.

— Слава же тетереву, пришла! Павлюк-то вон… лежит… ты сиди с ним, а мне время.

Митровна ушла.

Уля тихо подошла к Павлюку.

— Сядь около! — сказал Павлюк.

Уля села.

— Что с тобой?

— Сядь около все и пройдет.

— Павлюк, не говори много, вредно…

Павлюк взял ее руку своей бледной, худой рукой и тихо, со слезами на глазах сказал:

— Если б вы знали, как я люблю вас…

Это было его первое объяснение в его жизни.

Уля вздрогнула, овладела собой и опять просила его не волноваться.

— Ничего, ничего… теперь мне хорошо… Уля, скажите, чувствуете ли вы ко мне хоть что-нибудь… Я спрашиваю и сам знаю, что спрашиваю глупость. Разве можно любить этого живого мертвеца! Сознаю, а все спрашиваю: дурак думкой богатеет. Я спрашивать буду, а вы молчите, не говорите нет, а я буду думать — да… Ах, как хорошо так думать!

— Павлюк, зачем же мне молчать? Зачем не отвечать? Я тоже люблю вас. Я так же несчастна, как и вы, горе-то и свело нас…

— Нет, ты не можешь любить меня… ты хорошенькая… а я… Нет, счастья такого не придет… У тебя была мать, она любила, ласкала тебя, а я не знал ласки матери… я полюбил тебя…

Павлюк вдруг сильно закашлялся.

— Да не волнуйтесь же! Лежите спокойно. Поправитесь, приметесь за работу и мы заживем припеваючи.

— Эх, Улюшка! Да разве такое полумертвое существо, как я, может работать… Разве мне под силу таскать кули, колоть дрова… Ведь я умру под первым кулем, который взвалят мне на спину.

— Зачем такую трудную работу? У тебя есть голова…

В конце разговора вошел старик и слушал сына. Павлюк нервно засмеялся и, указывая на отца, сказал:

— Зачем таскать?! Спроси его! Он виноват в этом!

Это был первый упрек, брошенный сыном отцу. Упрек страшный, жестокий.

Завейко весь вздрогнул, вытянулся. На его лице заиграл давно не показывающийся румянец; глаза сверкнули и он крикнул:

— Стой, сынку! Виноват я перед тобой, это верно, но не так уж, чтобы сердце на меня иметь можно было… Горе у меня было. Горя ты этого не ведаешь, ни разу не говорил я о нем, а теперь слушай… Был я молод, здоров, радужные надежды витали в голове моей. Полюбил я девушку красоты необыкновенной — женился на ней. Радость, дыханье, вера — все была она для меня. Прошел год — подарила она мне тебя, ты подрос, а она ушла от меня… характером не сошлись. Остались мы с тобой сиротами. Любил я тебя, но и ее любил… запил! Сперва запил, чтоб горе залить, а там в потребность обратилось. Учить я тебя не мог, средств не было. Чему мог сам вразумить — вразумил. А время шло: ты рос, да хирел, я мучился и за тебя, и за себя, и за… Охватит меня горе, а все же, прежде чем винищем нализаться, домой забегу, накормлю тебя, а потом пить до бесчувствия, до забвенья! Сынку милый, пожалей, не вини меня… За страдания мои пожалей!

Все тело Завейко вздрагивало и он плакал.

Павлюк приподнялся своим исхудалым телом на кровати.

Невыразимой любовью загорелись его глаза.

— Батько, виноват… прости… люблю тебя…

Дыхание у него пресеклось и он без чувств упал на постель…

Послышалась возня за дверью. Это был доктор и Ми-тровна его торопила:

— Ну, ну — не прохлаждайся, господин дохтур, пошевеливайся!

Глава XIII

МАТЬ И СЫН

После признание отца, первый раз в жизни в голову Павлюка запала мысль во чтобы то ни стало повидать свою мать. Он чуял, что жить ему осталось немного и хотел увидеть хоть раз, хоть на минуту, родившую его. Он спросил у отца, как имя матери, и, едва только окреп, направился в адресный стол и там добыл адрес. Днем не