Книга Вера, Надежда, Любовь - Николай Михайлович Ершов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она была хороша, эта женщина, всякий сказал бы. Но и сейчас известно только ему одному, как была она хороша. Она была прекрасна. Он знал ее в минуты счастья, когда она была нежна и покорна. Покорна ему — как странно! В этой нежданной слабости была такая власть над ним, такое могущество, что сам по себе он как бы перестал существовать. Его страсть и его воля были лишь продолжением ее власти над ним.
В любви она была искренна до бесстыдства и при этом всякий раз иная. Он любил ее глаза, ее плечи, ноги и всю ее. Но часто ему казалось: это прекрасное тело составляет не ее, Фаину, а какую-то другую женщину. Случалось, такая чертовщина приходила ему на ум дважды и трижды за каких-нибудь несколько часов. Непостоянство этой женщины его пугало. Он знал: у нее было много почитателей и сама она была ой как не безгрешна! К сердцу его подступала страшная, недобрая ревность. Не умея объяснить такую многоликость, он приписывал это ее неверности. Всем сердцем, таким слепым и таким вместе с тем прозорливым от ревности, он чувствовал, почти знал наверное, что она, будучи с ним в этом самом сокровенном из таинств, мысленно делит счастье с другими — с теми, кто был до него. Так ли это было или не так, в любом случае все шло от ее богатства. Она была неистощима и переменчива, как стихия. Как река в половодье. Как небо перед закатом.
А то она была ему как бы матерью: гладила по голове и целовала в лоб. Она следила, чтобы он мыл руки перед едой, журила за оторванную пуговицу, учила приличиям, уважению к старшим и всяческому добру — точно так, как делают это все матери и в тех же выражениях: «Нехорошо ходить неряхой. Надо быть аккуратным». Он не сердился. Даже прописи были в ее устах хороши. Она склоняла голову набок и, сидя в такой позе, смотрела на него с улыбкой, в которой была нерешительность и вина. «Конечно, все это пресно и плоско. Наверное, об этом можно сказать как-то иначе. Но я не знаю как — ты меня прости». Он не выдерживал и принимался ее целовать. Потому что удержаться было нельзя. Потому что так хотела она сама — он это знал. Потому, наконец, что и в самом деле, черт подери, ходить с пришитыми пуговицами куда лучше, чем ходить без пуговиц. Это же факт!
Иногда ему казалось, что она понимает его не во всем. Это было и в самом деле так, но длилось не дольше, чем требуется, чтобы понять. Однажды он рассказывал ей про теорию относительности. Помнится, о ней он и сам узнал из брошюры, которую принесла ему она же, Фаина. Он был захвачен, был удивлен, восхищен и хотел, чтобы то же испытала она. Он употребил много изобретательности и много жара, чтобы популярную брошюру пересказать еще более популярно — для нее. Но она поняла из этого только одно: «Ты мое открытие». Цели он не достиг. Система отсчета, зависимость массы, времени и пространства от скорости движения — все это осталось для нее китайской грамотой. Он охладел. Листок, на котором он чертил, был скомкан. Но она молча его подняла и расправила на столе.
— Повтори еще раз. Я пойму.
Смягчившись, он подумал, что глупо, конечно, сердиться. Разве она виновата? Повторять он все же не стал. Если на то пошло, все относительно. У одного человека нет достаточных знаний, у другого они есть. Ну и что? Все это одинаково мизерно: и знание одного и незнание другого. Перед лицом настоящей науки оба они — невежды.
— Ты мое открытие, — повторила она в ответ.
Саша пропустил это мимо ушей.
В эти дни с ним делалось что-то такое, чего он и сам хорошенько понять не мог. Он стал взрослым мужчиной. Есть счастливцы, которые этого в себе не замечают. Они до преклонных лет коллекционируют спичечные коробки, повышают культурный уровень и являются друзьями птиц. За это их очень хвалит журнал «Огонек». Другие же входят в жизнь, как ледокол во льды. Они не сочиняют кроссвордов, отлынивают от коллективных походов в театр. Зато из них выходят хорошие слесари, водолазы, бетонщики. Лермонтовы и Эйнштейны получаются из них же.
Саша отдал анкету и фотокарточки в вагоноремонтное депо. Шутка ли: в понедельник ему велели приходить на работу! Перед тем он побывал в цехе несколько раз. Черт его дернул, он в тот же день придумал способ, как быстрее и лучше растачивать колесные пары. Он об этом сказал мастеру. Тот на него покосился. Можно было понять этого человека. Саша его понимал. Мальчишка-сопляк, не нюхал работы, а уже суется учить. Но что же делать, если все-таки он придумал?
Теперь у него жена. Неразведенная. Прыщеватый фельдшер ни за что не даст Фаине развода, он мстительный человек. Ребенок будет. Незаконный. В графе «отец» ребенку поставят прочерк. А тетка? Она будет преследовать его до конца дней своих, можно не сомневаться.
Говорят, счастье в борьбе. Вот не говорят только, о какой борьбе речь. Если силы идут на то, чтобы увертываться от плевков, то в этом не может быть счастья. Это несчастье — такая борьба.
Конечно, есть немало людей, которым еще труднее, но они сохраняют бодрость. Понимал он и это. Но стихийное убеждение, что жизнь должна быть разумной сама по себе, без усилий — такое детское убеждение еще жило в нем. Жалко было с ним расставаться — вот почему он злился. От физической теории относительности он, не заботясь, перешел к относительности всего и вся. Сердитый человек, он искал, за что бы ему ухватиться, чтобы дать волю словам.
— Принцип относительности? Эге, милая! Очень неудобная вещь. Все зыбко, все шатко, все перепутано. Посмотри-ка прямо — что это такое? Это правда? А зайди в профиль — окажется, что это ложь. Человек прожил жизнь незаметно, умер незаметно, а потом оказалось, что ему надо ставить памятник. Добро? Это с какой стороны подойти. Добро многолико. Одно из его лиц называется зло. Какой высоты телеграфный столб, который виден из окна? Шесть метров. А если смотреть из окна идущего трамвая, он длиннее. Пусть на миллионную долю микрона,
