Книга Письма. Том I (1896–1932) - Николай Константинович Рерих
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
52
Н. К. Рерих — Е. И. Рерих
[14 декабря 1918 г.] Суббота [Стокгольм]
Родная моя,
Получил письмо от 10-го, беспокоюсь, не встряхнула ли Ты себе что-нибудь внутри? Право, приезжайте в Гельсинг[форс]. Вчера я перевел 2600 марок, остальное у меня в чеках. Конечно, запасы лучше сделать. Если Тебе на чужих надоело, то как же мне-то здесь — с пенсионным[248] столом — тяжко. Несчастные все эти загнанные вместе случайные люди. Каждый что-то скрывает. Каждый стремится казаться не тем, что есть на самом деле. Вчера приехал из Питера один студент 17 лет — бежал через реку; рассказы его — повторения все того же. Хуже и хуже! И все медленно сползает. Неужели англичане еще будут медлить. Это уже бесчеловечно, ведь они же подняли революцию. Пора им выступить хотя бы в своих интересах. Сегодня сижу дома из-за насморка. Жару нет, а течет сильно. Мне так неудобно дома сидеть, еще собирался помаклачить[249] денег, а по телефону это трудно. Вообще, все эти разговоры. Рубин[штейн] сказал, что постарается уделить Бехтеревой[250] из суммы дохода вечера в пользу интеллигенции и тут же потребовал у меня картину для американского аукциона[251]. Так что, пожалуй, все будет на наши деньги. Отчего он сам ей ничего не хочет сделать и все толкует, что ее муж с ним обошелся плохо. Дай ей понять. Все-таки людей знать надо. И все буржуа из «Гранд Отеля» — вещь тяжелая!
Комнату в Гельсинг[форсе] лучше заказать, а то, правда, не найдем. Возвращаюсь с большим удовольствием. Все-таки заработал. Еще продержимся! Да, кстати, и узнал, что за учреждение Стокгольм, нет никого, кто бы не стремился оттуда уехать. Конечно, можно жить в шведской деревне, но деревня есть деревня. Говорят, что в Дании получше, но тоже скука. Посылал я депешу в Лондон, а ее задержала цензура — вот и сносись тут. Еще пошлю пару открыток, а после воскресенья уже нечего посылать. Во вторник, если насморк позволит, буду в Упсале.
Целую крепко. Спасибо детишкам за письма.
53
Н. К. Рерих — Е. И. Рерих[252]
15 декабря 1918 г. Воскресенье Стокгольм
Родная моя,
Пишу тебе последнюю открытку. Надеюсь встретиться в Гельсингфорсе. Насморк мой прошел. Пусть Бехтер[ева] немедленно напишет Рубин[штейну] заказное письмо с вопросом, передал ли проф[ессор] Рерих ее письмо. Это подвинет дело. Сегодня он обсчитал меня на 390 ф[инских] марок — вот тип! Адрес его: Schepperegatan, № 7. Consul de Perse D. L. Roubins[253].
Надеюсь, у Тебя все ладно. Рад буду увидаться. В Гельсинг[форсе] в «Finnia»[254] [свидимся].
54
Н. К. Рерих — Г. Г. Шкляверу
1 апреля 1919 г.[Гельсингфорс]
Дорогой Гавриил Григорьевич.
Посылаю Вам листы для визы, но без распоряжения из Швеции они ничего не значат. Поражаюсь отсутствием известий от Комитета[255]. Непостижимо!
Завтра Архипов едет в Стокгольм — поручаю ему запросить, в чем дело?
За Апрель здесь потребуется 75 000 марок. Имеется 13 000 от Рубинштейна и 8000 из прежних 100 000. Значит, нужно еще не менее 50 000 мар[ок].
Лагорио просит у фин[ансового] коллектива[256] ссуды под казначейские серии. У него их на 3000 руб. Он посылает доверенность Вальтеру. Надо бы ему помочь, положение тяжкое. Надо, надо нам отплывать.
Несмотря на неблагоприятные времена, выставка[257] привлекает внимание. Финны относятся лучше русской колонии[258] — всегда у нас так.
Сердечный привет мой Вашей супруге и сыну.
Искренно преданный Вам,
55
Н. К. Рерих — Г. Г. Шкляверу
5 апреля 1919 г.[Гельсингфорс]
Любезный и дорогой Гавриил Григорьевич.
Сейчас получил Ваше письмо. Янсон передаст Вам все здешние настроения. Все так плохо, что и писать не хочется. К довершению всего мне дают визу, а семье не дают, хотя все визы были выданы в один день одновременно.
Опять телеграфировал Гулькевичу[259], Броссе, Арне, Загеру. Жду ответ. Наглость, глупость и подлость состязаются! Хоть бы уехать наконец. Выставка идет морально прекрасно, а покупиально[260] плохо. Дело пропаганды русского искусства выполняется вполне, но ведь симпатиями и блестящими отзывами не проживешь. Левенсон сообщил мне через Гессена, что он давно послал мне для Андреева 10 000 марок. Что это значит? — не пойму. Такой суммы вообще около нас не было.
Не исполнить ли просьбу Сток[гольмского] Ком[итета] и не передать ли все дело теперь Особ[ому] Ком[итету][261]. Переговорите с С[ергеем] Вал[ентиновичем], и если решите, я обставлю здесь дело прилично и снесусь с Карташовым и Фену. Для проезда Серг[ея] Вал[ентиновича] сюда нужна или доверенность, или надо действовать через Hackzell’я. Второе быстрее.
А впрочем, и ехать-то сюда незачем. Листы Ваши сохраню до получения визы, без этого они ни к чему. Из Стокгольма мне не отвечает никто. Черт знает что такое!
Очень рад, что все наши мысли совпадают, и очень печалуюсь, что этим плохим пером не могу сообщить Вам что-либо хорошее. Привет Вашей семье.
Искренно Ваш,
[P. S.] Здешний франц[узский] Консул работает на немцев и никого не выпускает из тех, кто может осветить положение. Надо делать без него.
56
Н. К. Рерих — А. Галлен-Каллела[262]*
6 апреля 1919 г.[Гельсингфорс]
Мой дорогой друг!
Будь так добр, дай хороший совет: что мне делать с выставкой? Все отзывы очень хорошие и блестящие, но Atheneum[263] не появляется, и все покупатели исчезли. Возможно, я должен лично обратиться к Atheneum, но я полагаю, что такое персональное обращение неудобно. Дай мне дружеский совет.
Искренно преданный,
Поддержи.
57
Н. К. Рерих — Е. И. Рерих
[7–8 апреля 1919 г.] Понедельник [Гельсингфорс]
Родная моя,
Получил Твое письмо о Гулькевиче. Конечно, деньги надо достать, но это можно достать лишь в Сток[гольме] и Копенгаг[ене] — ведь и Особ[ый] Ком[итет] пресловутых 45 мил[лионов] еще не имеет на руках. Завтра опять иду в консульство — просто Голгофа какая-то! Сегодня читал письмо старика Баумгартена из Montreux[264] — там хороший полный пансион 9 франков!! Если франк — 2 марки, то и то 18 марок, еда там изобильна. Уже тепло и солнце.
Не понимаю, откуда у Гулевича оптимизм на этом фронте[265]? Здесь что-то не слышно. Правда, Колчак идет, но зато Венгрия и Бавария осоветились[266]?
