Книга Завтра в Берлине - Оскар Кооп-Фан

он подбирает пустую пивную бутылку у стены. Споласкивает ее в туалете и наполняет из-под крана – утолить жажду и смыть вкус бутирата. Через несколько часов он выглядит так, как будто освоился. И все же он новенький. Остальные понимают это, его лицо они видят впервые. Это тесная сцена, где в итоге все знают всех, ведь сколько раз они пересекались. И неважно, здороваются они или нет, – все, кто танцует рядом, тебе знакомы. Отсюда и Drogensolidarität. Увеселительная община, бодро торчащая избранным кругом. Некоторые наряжаются: подвязки, кружевные топы; тут есть конфетти, их бросают в воздух; есть и диско-шары. Наслаждения здесь чрезмерные и искусственные. Сразу идут мысли о новой грани существования. Отчего и рождается чувство более яркой жизни и гордость – неуместная и извращенная.

Арман с Тобиасом находят друг друга. Танцуют рядом. Они не виделись, наверное, уже час. Они движутся под необычный трек: голоса аборигенов, ломаный ритм.

– Арман, я должен сказать тебе: у меня ВИЧ.

Арман перестает танцевать. Тобиас берет его за руку.

– Да брось, забей, пляшем.

Есть что-то странное в таких бесконечных вечеринках. Снаружи день. Но они не видят его, они танцуют в тесном клубе без окон.

– Ты только что был с девушкой, я видел. Не думал, что твой типаж.

– Не мой, так и есть. Но она милая, немного потерянная.

– Ага, я ее видел раньше. Она тоже бутом закидывается. Как ее зовут?

– Забыл. Она милая. Пойдем на улицу, покурим?

В том садике их десятки, все сидят по креслам. Солнечные очки или просто мутные взгляды. Курят табак и косяки. Музыки уже почти не слышно. Здесь можно поболтать или просто отдохнуть.

– Мой пузырек еще у тебя?

– Да.

– Много там осталось?

– Половина.

– По десять на брата. Плюс еще один на двадцать я снаружи оставил. Отлично, на «Бергхайн» как раз. Вот увидишь, «Панорама» в воскресенье – ничего нет лучше. Там все будут, это точно. Я тебя познакомлю. Ты будешь звездой.

Несколько треков, много бутирата. Тобиас все болтает, пока готовит дозы в кабинке туалета. Кроме них, там всегда кто-то еще. Разговоры беспорядочные, часто нелепые и бессмысленные.

Они остаются еще немного.

Снаружи свет слепит глаза. Странно, что, пока они идут через Хольцмарктштрассе до станции S-bahn, вокруг так спокойно.

– Черт, забыл бут забрать. Подожди, я сейчас.

Улицы огромные, как всюду в этом городе. Арман, по ту сторону шоссе, чувствует себя прекрасно, свободно. Смотрит, как мерно проплывают машины. Он улыбается. Он открывает наркотическое – бутиратное – чувство бытия вне времени.

– Порядок, забрал. Одна станция, и мы на месте. Жидким уже там закинемся. На фейсконтроле надо выглядеть прилично. Вот как до этого. Спрячь флакон, шприц и «скорость» в трусы.

В «Панораме» шмонают по-жесткому. У них свои местные дилеры, понимаешь. И про бут особо не говори. Там этого не любят. Год или два назад у них были из-за него проблемы. Скорые приезжали каждые выходные, потому что народ дозы не умеет отмерять, ну и бухали вдобавок. Никому не говори, что принял бутик. А хорошо все-таки, а?

– Да, клево, не говори.

IX

На выходе из S-bahn Тобиас узнает одного парня. Это Франц. Он тоже в «Панораму». Они заговаривают. И в итоге идут втроем, Арман, Франц и Тобиас. Это будет обычное воскресенье в «Бергхайне».

X

Из «Бергхайна» Арман возвращается один. Он не спал, должно быть, часов тридцать. Он помнит, как Сигрид подставила ему свой зад в туалетах «Панорамы». Помнит и ту брюнетку из «Золотых ворот».

Он не устал. Не голоден. Он ушел просто потому что вечер длился достаточно. Он вспоминает ту фразу у Гудиса, которую иногда лелеет в ладонях: «В какой-то миг становится так мерзко, что хочется все остановить»[14]. Вечер начинал портиться, Арман чувствовал, что все киснет, что ему здесь больше нечего ловить, кроме желтоватой тоски, что надо уходить, идти спать в свою постель.

Снаружи ночь. Будь там день, Арман бы не удивился. Уйдя от Привычного, он ушел и от Времени – друга или врага, трудно сказать. Есть такая песня – ее он и напевает: «Time won't let us stop»[15].

Он не спешит. Мысль о метро, о том, чтобы сидеть напротив людей, от которых не сбежишь, откровенно его тревожит. Ему милее улицы, дрейф пешехода, когда встречаешь прохожих, но они не могут смотреть на тебя долго. Они идут своей дорогой, тоже не зная толком куда. Тут нет тех лиц, что в метро, – вагонных судей.

Арману всегда нравилась обезличенность больших городов. В Париже ему в какой-то момент показалось, что он потерял ее, потому что болтался по одним и тем же улицам, одним и тем же барам. Но здесь можно не бояться встретить знакомого: вот она, свобода чужака.

Он слабо представляет, как идти. Башня на Александерплатц – хороший ориентир. Где бы ты ни был в Берлине, она всегда маячит на горизонте. Он идет на нее, такую прямую, такую реальную, отчего совсем не чувствует, что ступает по этим мостовым впервые. Дует ветер. Ему не холодно; осень нежна.

Иногда он пересекает улицы без фонарей, с пустырями по бокам. Вдали виднеется заправка, но нет ни прохожих, ни машин. Будто промзона прямо в центре города. Скромное обаяние индустрии.

Арман шагает к телевышке. Чувствует, как перекатывается в кармане пузырек с бутиратом. Где-то через час он будет дома.

XI

Тобиас с Францем ищут, с кем бы продолжить тусовку. Когда «Бергхайн» закрылся и они вышли на улицу, Арман их покинул. Они же остались стоять у входа, поджидая, когда выйдут остальные. Наверняка наметится афтепати.

С чего бы им останавливаться? Есть не хочется, они не устали.

Эти «афтеры», поскольку там собирается самый мутный сброд на земле, всегда имеют какой-то горьковатый привкус, от него жжет язык, жжет щеки. Как курить давно не чищенную трубку.

Они оказались у одного очень отдаленно знакомого парня, за малозначительным разговором.

Потом ушли.

Вот теперь есть хочется. Квартира Отто уже не так далеко. Там есть бекон. Идем.

XII

Еще слишком много амфетамина гуляло по артериям. Арман спал плохо. Тем прерывистым, тревожным сном жуткой усталости, которая борется с наркотиками, еще не до конца покинувшими внутренности.

Встав и сунув сигарету в зубы, он с умилением нашел на диване спящих Тобиаса и Франца – точно двух младенцев. Поскольку оба были в одежде, ничего эротического тут не было.

Отто