Книга Саморазвитие по Толстому - Вив Гроскоп

тем, что она писала в сталинские годы, — и никак не соотносились с теми унизительными условиями, финансовыми и общественными, в которых она оказалась. В юности Ахматова могла считать себя по крайней мере частично европейкой (она говорила по-французски). Но позже она сделала свой выбор, и еще одна легендарная поэтесса, Марина Цветаева, нарекла ее «Анной Всея Руси».

Во всех воспоминаниях Ахматова предстает человеком, который бы с удовольствием не думал о политике и занимался бы исключительно романтикой и трагедией жизни. Ее мир состоит из эмоций. Но политика обрушивает на нее весь свой холодный разум и логику. (Не то чтобы в советской системе было много разума и логики. А если они и существовали, то применялись хаотично и иногда абсолютно бессмысленно.) Невозможно ни на секунду представить, чтобы Ахматова находила удовольствие в своей роли свидетеля истории. Она с гораздо большим удовольствием писала бы сонеты о черных юбках, которые стройнят. Но советская действительность заставляла людей быть серьезными и постоянно находиться на грани жизни и смерти, даже если они вообще не интересовались политикой. Как это ни парадоксально и глупо, отсутствие интереса к политике само по себе было политическим поступком.

И все же вполне логичным было то, что я впервые узнала о творчестве Ахматовой от своей, пожалуй, самой женственной и милой русской подруги. Через полгода своего пребывания в России я познакомилась с молодой медсестрой по имени Таня. Она была спокойной и сдержанной и внешне чем-то напоминала Джули Кристи в роли Лары в «Докторе Живаго». Она отличалась от большинства моих друзей: Таня была мягкой, застенчивой, не склонной к пьянству (что было совершенно не свойственно моей среде). Ее не особенно интересовало то, что я иностранка. Короче говоря, для меня она была глотком свежего воздуха и казалась мне настоящим другом. Я очень быстро стала считать ее искренней, доброй и неэгоистичной. Учитывая ее профессиональные навыки, наша дружба оказалась для меня особенно полезной, поскольку вскоре после нашего знакомства я подхватила дизентерию. Конечно, это было не таким жестоким испытанием, как аресты всех твоих близких, но это было довольно ужасно. Я заболела, поужинав в индийском ресторане — насколько я помню, единственном на тот момент в Петербурге. Как мрачно сказал полушутя один мой русский друг: «Вот что бывает, когда ужинаешь в буржуазных заведениях». Танина помощь с моим выздоровлением еще больше расположила ее ко мне (мы были едва знакомы, и никто не заставлял ее мне помогать), и мне ужасно нравились ее разговоры о поэзии. Таня и подсадила меня на Ахматову, от которой она была без ума, а я семенила следом, как собачка.

Для человека с дизентерией Таня была очень полезным знакомством. Она обладала необходимой квалификацией как медик, имела доступ к некоторым лекарствам и лично приходила обо мне позаботиться, заставляя меня глотать какой-то черный порошок — как я поняла впоследствии, это было не что иное, как молотый уголь. Тогда я не знала, что уголь широко применялся при проблемах с кишечником в Средние века. Есть вещи, которым можно научиться только на собственном опыте. Или даже только путем неоднократного поедания угля.

Она читала мне Ахматову и совершала странные ритуалы с моим телом (одетым, спешу добавить), делая пассы руками, как будто чувствуя присутствие чего-то невидимого, закрывая глаза, издавая гудящие звуки и отгоняя «зло» пальцами. Мне это казалось крайне странным, но я не хотела подвергать сомнению ее авторитет. Я также хотела казаться русской, а не изнеженной иностранкой. Поэтому я делала вид — и перед Таней, и перед самой собой, — что все это абсолютно нормально. Позже я поняла, что Танин подход был очень похож на рейки, альтернативную медицину, которая сейчас так популярна в Голливуде. Так что Таня опередила время. После недели сильных болей и страданий, а также поглощения огромного количества угля, я победила дизентерию. Возможно, помогли 150 долларов, которые я заплатила за визит американского врача, прописавшего антибиотики.

После этого выяснилось, что Таня участвует в поэтических вечерах, на которых она и другие участники с драматической экспрессией декламируют стихи Ахматовой. Мне кажется, ничего более русского я никогда не видела. Будучи склонной к театральности, амбициозной и все больше воображая себя в глубине души русской, я решила, что тоже должна участвовать в этих вечерах. Я попросила Таню стать моей наставницей по художественному чтению одного ахматовского стихотворения. Чтение Ахматовой про себя можно сравнить с умыванием холодной водой. Заучивание ее стихов наизусть и чтение вслух в комнате, полной ее поклонников, больше похоже на танцы в обнаженном виде под струями водопада.

Теперь я каждый день проводила много часов дома у Тани в попытках улучшить свое произношение, особенно гласных, чтобы стихотворение в моем исполнении звучало как можно более лирично и аутентично. Она торжественно кивала и цокала языком, когда я запиналась. Подозреваю, что это было похоже на попытки научить полицейского из сериала 1980-х «Алло, алло!» читать Шекспира. (Этот персонаж был англичанином, но притворялся французом, хотя его французский — передаваемый по-английски — был ужасен: «Good moaning. I was just pissing by your door»… [44]). Я понимала, что коверкаю лирическое «бьется мелкий метельный снег» [45], которое в итоге звучало из моих уст как что-нибудь вроде «пьется мелко- модальный снэк», но мы не сдавались. Во время наших репетиций у Тани ее пятилетний сын обычно играл со своим игрушечным грузовиком в углу. Он знал, что я из Англии, поэтому каждый раз, когда я уходила, ровно через полчаса он с сожалением говорил Тане: «Наверное, она сейчас над нами пролетает». Он думал, что я каждый раз прилетала из Англии на самолете и улетала обратно. На самом деле я жила в четырех станциях метро оттуда.

Благодаря своей простоте стихи Ахматовой легко запоминаются — даже для такой идиотки-иностранки, как я. Единственная проблема состояла в том, чтобы они прозвучали достаточно по-русски, чтобы не оскорбить память Ахматовой. К тому моменту, когда мы с Таней наконец пришли на свою первую декламацию Ахматовой, я репетировала несколько месяцев и могла читать на настолько естественном русском, насколько вообще была способна. Отбросив все мысли о франко-английских полицейских, я читала стихи: «Все как раньше: в окна столовой бьется мелкий метельный снег…» В конце Таня меня поцеловала. «Ты справилась». Мы подняли тост. Не «за прекрасных дам» — «за Ахматову». Надеюсь, она бы нами гордилась. Во многих воспоминаниях Ахматова просит налить ей водки, когда остальные пьют вино. Когда даже в самые темные времена ты можешь поднять