Книга Парадоксы гениев - Михаил Семенович Казиник
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И влюблюсь до ноября.
Этот чисто моцартовский стих посвящен Катеньке Вельяшевой, которая так и не поддалась пушкинским чарам. Пушкин написал ей прелестный и слегка мстительный стих. И в нем, кроме иронии («влюблюсь до ноября»), есть элементы пушкинских любовных игр.
К стиху прикладываю отрывок из дневников Алексея Вульфа, двоюродного брата Катеньки и друга Пушкина, пожалуй, равного ему (если не превосходящего его) по донжуанству.
Здесь я нашел две молодых красавицы: Катиньку Вельяшеву, мою двоюродную сестру, в один год, который я ее не видал, из 14-летнего ребенка расцветшую прекрасною девушкою, лицом хотя не красавицею, но стройною, увлекательною в каждом движении, прелестною, как непорочность, милую и добродушную, как ее лета. Другая… <…> Первые два дня я провел очень приятно… слегка волочившись за двумя красавицами… <…> В Крещение (6 янв. 1829 г.) приехал к нам в Старицу Пушкин. Он принес в наше общество немного разнообразия. Его светский блестящий ум очень приятен в обществе, особенно женском. С ним я заключил оборонительный и наступательный союз против красавиц, отчего его и прозвали сестры Мефистофелем, а меня Фаустом. Но Гретхен (Катин В. — Катенька Вельяшева. — М. К.), несмотря ни на советы Мефистофеля, ни на волокитство Фауста, осталась холодною: все старания были напрасны. Мы имели одно только удовольствие бесить Ивана Петровича (Вульфа, двоюродного брата Алексея Вульфа, тридцатилетнего местного помещика, влюбленного в Катеньку Вельяшеву. — М. К.); образ мыслей наших оттого он назвал американским.
И еще одно стихотворение. Оно здесь для того, чтобы, прочитав о пушкинских картах, женщинах, балах, пирах, мы ни на секунду не забывали, КТО ТАКОЙ ПУШКИН. Один из величайших творцов мировой культуры, сверхгений, человек невероятной глубины. Подлинное имя России.
Запись в дневнике, сделанная Пушкиным 9 апреля 1821 года: «Утро провел с Пестелем; умный человек во всем смысле этого слова. Mon coeur est materialiste, говорит он, mais ma raison s’y refuse. Мы с ним имели разговор метафизический, политический, нравственный и проч. Он один из самых оригинальных умов, которых я знаю» (в переводе на русский французского предложения — «Сердцем я материалист, но мой разум этому противится»).
Пестель, поэт и Анна
Там Анна пела с самого утра
И что-то шила или вышивала.
И песня, долетая со двора,
Ему невольно сердце волновала.
А Пестель думал: «Ах, как он рассеян!
Как на иголках! Мог бы хоть присесть!
Но, впрочем, что-то есть в нем, что-то есть.
И молод. И не станет фарисеем».
Он думал: «И, конечно, расцветет
Его талант, при должном направленье,
Когда себе Россия обретет
Свободу и достойное правленье».
— Позвольте мне чубук, я закурю.
— Пожалуйте огня.
— Благодарю.
А Пушкин думал: «Он весьма умен
И крепок духом. Видно, метит в Бруты.
Но времена для брутов слишком круты.
И не из брутов ли Наполеон?»
Шел разговор о равенстве сословий.
— Как всех равнять? Народы так бедны, —
Заметил Пушкин, — что и в наши дни
Для равенства достойных нет условий.
И потому дворянства назначенье —
Хранить народа честь и просвещенье.
— О да, — ответил Пестель, — если трон
Находится в стране в руках деспота,
Тогда дворянства первая забота
Сменить основы власти и закон.
— Увы, — ответил Пушкин, — тех основ
Не пожалеет разве Пугачев…
— Мужицкий бунт бессмыслен… — За окном
Не умолкая распевала Анна.
И пахнул двор соседа-молдавана
Бараньей шкурой, хлевом и вином.
День наполнялся нежной синевой,
Как ведра из бездонного колодца.
И голос был высок: вот-вот сорвется.
А Пушкин думал: «Анна! Боже мой!»
— Но, не борясь, мы потакаем злу, —
Заметил Пестель, — бережем тиранство.
— Ах, русское тиранство — дилетантство,
Я бы учил тиранов ремеслу, —
Ответил Пушкин. «Что за резвый ум, —
Подумал Пестель, — столько наблюдений
И мало основательных идей».
— Но тупость рабства сокрушает гений!
— На гения отыщется злодей, —
Ответил Пушкин. Впрочем, разговор
Был славный. Говорили о Ликурге,
И о Солоне, и о Петербурге,
И что Россия рвется на простор.
Об Азии, Кавказе и о Данте,
И о движенье князя Ипсиланти.
Заговорили о любви. — Она, —
Заметил Пушкин, — с вашей точки зренья
Полезна лишь для граждан умноженья
И, значит, тоже в рамки введена. —
Тут Пестель улыбнулся. — Я душой
Матерьялист, но протестует разум. —
С улыбкой он казался светлоглазым.
И Пушкин вдруг подумал: «В этом соль!»
Они простились. Пестель уходил
По улице разъезженной и грязной,
И Александр, разнеженный и праздный,
Рассеянно в окно за ним следил.
Шел русский Брут. Глядел вослед ему
Российский гений с грустью без причины.
Деревья, как зеленые кувшины,
Хранили утра хлад и синеву.
Он эту фразу записал в дневник —
О разуме и сердце. Лоб наморщив,
Сказал себе: «Он тоже заговорщик.
И некуда податься, кроме них».
В соседний двор вползла каруца цугом,
Залаял пес. На воздухе упругом
Качались ветки, полные листвой.
Стоял апрель. И жизнь была желанна.
Он вновь услышал — распевает Анна.
И задохнулся:
«Анна! Боже мой!»
Вот оно! Глубокие мысли и… распевающая Анна. И задохнувшийся Пушкин: «Анна! Боже мой!» Феноменальный самойловский контраст. Размышления с Пестелем о политике, истории, власти, философии и… распевающая Анна.
Можно себе легко представить продолжение этого дня.
Завершаю эту главу моей статьей из цикла статей в газете «Вечерний Петербург».
Перед тем как вы ее прочитаете, маленькое добавление к стихотворению Давида Самойлова. То, что Пушкин, общаясь с Павлом Ивановичем Пестелем (декабристом, казненным в Петербурге среди пяти зачинщиков восстания), задыхается, слыша пение Анны, соединяет идеи этой главы о Гоголе, Пушкине и Хлестакове.
А теперь моя статья, написанная в 2010 году. Ее можно рассматривать как своего рода описание обстановки в Кишиневе во время встречи Пушкина и Пестеля.
Только что я закончил свой первый гастрольный виток по бывшему нашему общему пространству.
Я
