Книга Жизнь и судьба Федора Соймонова - Анатолий Николаевич Томилин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как-то при возвращении из церкви закружилась у нее голова в сенях Измайловского дворца. Пошатнулась Прасковья и упала бы, не окажись подле ближнего стольника Васьки Юшкова. Тот шагнул, подхватил... А она пуще обмерла, почуяв под грудями сильные мужские руки. Не помнила, как и до покоев добрела. С той поры потеряла царица сон. День-ночь маялась. Из жара в холод ее бросало, запиралось дыханье. Пробовала молиться — не могла. Стоило смежить очи — вставали срамные видения из тьмы икон. Призвала бабок. Сбрызнули ее с уголька от сглазу — не помогло. А ворожеи глупые шептали про князь-боярина, который-де так же сохнет по ней, обсказывали туманную его парсуну. От их тайных шептаний только хуже становилось. В жаркой опочивальне жгло ее неудовлетворяемое желание бабье. В томном забытьи зажимала коленями подушку и, очнувшись, отбрасывала прочь... Потом не выдержала. Кликнула верную приживалицу Анфиску-убогую и послала за Васькой к ночи...
Год спустя родилась у Прасковьи дочь Катерина и осталась жить. Потом родилась она — Анна, и еще одна сестрица — Прасковья. И тоже выжили. Росли девы крепкие, коренастые, темноволосые, ничем породу царя Ивана не напоминая. Да тот скоро и помер. Осталась царица Прасковья подлинною вдовою, во всем зависящей от своего нескладного деверя — царя Петра. А тот щедростью не отличался.
Не от этой ли зависимости портился у Прасковьи характер. Стала попивать. Порою необходимость унижаться, угодничать не токмо перед мужниным братом, а и перед теми, кто стоял рядом с ним, перед худородными, а более всего перед девкой-ливонкой, приворожившей сердце Петрово, доводила до исступления. Тогда срывала бешеный гнев свой на домашних, на дураках убогих, на дочерях...
Суеверная и жестокая, необразованная и глупая, но одновременно хитрая природною хитростью, пронырливым умом бабьим, она стала распутна и набожна. Прямо из опочивальни, где делила ложе с полюбовниками, из жарких греховных объятий спешила в церковь. С молебна ехала в ассамблею, приноравливаясь к вкусам деверя. А после шумства буянила, врывалась в дома, в темницы, била солдат и приказных, жгла бороды огнем... Петр любил свою взбалмошную золовку и прощал ей то, за что с другого бы взыскал непременно и строго.
Однажды мамки показали маленькой Анне материна ближнего стольника Василья Юшкова — громадного, волосом черного, широколицего сына боярского... Был он статен, диковат с виду и чем-то неотразимо прекрасен и притягателен. А мамки горячо шептали в ухо: «То яму, яму отдал батюшка-царь супружески права, яму — ироду...». А «ирод» громко смеялся, гремел саблей да поглядывал дерзкими черными глазами вокруг, проходя девичьей...
Чем старше становилась Анна, тем яснее проявлялся в ней несдержанный салтыковский характер, помноженный на неведомо чью темную дикость.
«Ах, Салтыковы-Салтыковы, — вздыхала она, поправляя подушку под головою, — конечно, род древен...» Родоначальником их считался некто Михайло Прушанин — «муж честен из прусс», как писано в древнем родословии. Сын его Терентий был боярином у князя Александра Ярославича и отличился в Невской битве. Потом кто-то из потомков получил прозвище «салтык» или «солтык», что означало «склад» или «лад», а от него уж и пошла фамилия...
Взойдя на трон, Анна приблизила Салтыковых, но ценят ли они милости-то ее? Ведь вот сколько раз просила дядю Семена Салтыкова прислать ей из Москвы старинные книги по гистории да про прежних-то государей в «лицех», али там «парсуны ироев», грыдоровальны листы о свадьбах и каких не то иных порядках. Она любила глядеть рисованное. В малоподвижном мозгу ее при сем начинали возникать неясные картины, и становилось тревожно и сладко, как при гаданиях. Да только Семен-от все забывает, а книги и картины подносят ей обязательные иностранцы да ученые люди вроде вице-адмирала Соймонова. Только скучны те их книги, да и она не ребенок, чтобы все учиться — государыня чай, самодержица всероссийская. Сама кого надобно научит...
3
В эти утренние часы Анна часто предавалась воспоминаниям. Жалела себя за детство, проведенное в обветшавших теремах села Измайлова, за скуку до одури вдали от двора, в небрежении... Одно и веселье было что монахи да юроды, карлы, бабы-говоруньи, убогие. На Руси их испокон веку не перечесть...
Впрочем, в духе времени и вкусов молодого царя «ива́новных» без учения не оставляли. Царица-матушка озабочивалась, как бы не дошло до государя, что ее дочери — дуры теремные. Для того и учителей наняла. Один — Дидрих Остерман, брат нынешнего кабинет-министра и вице-канцлера — великого оракула во всех делах государственных. Другой учитель — «танцовальной мастер» Рамбурх. В результате обоюдных усилий царевны научились кое-как изъясняться по-немецки да получили «телесное благолепие и комплименты чином немецким и французским». А вот по-русски все три девы читали с трудом, а уж писали так-то коряво и безграмотно, что порою даже смысл их записок, содержащих не более единой куцей мыслишки, понять трудно...
До воцарения Анны сестры близки не были. Анна с Катериной младшую Прасковью не терпели за то, что у той был амур счастливый: Преображенского полка гвардии майор Иван Ильич Дмитриев-Мамонов, герой войны со шведами, не раз раненный... Анну же шестнадцати годов просватал дяденька, не спросив, за анемичного курляндского герцога, девятнадцатилетнего Фридриха-Вильгельма...
Анна почесалась и перевернулась на спину. Клопы проклятые одолевали к концу зимы во дворце. Надо бы велеть прошпарить кипятком-от кровать али окна раскрыть да выморозить, извести... Подумалось, что на сие время могла бы съехать, в покои Ягана перебраться. На мгновение шевельнулась радость под сердцем, но скоро замерла. И опять она стала вспоминать свою шумную свадьбу, бывшую уже много лет назад. Государь дяденька Петр Алексеич учинил тогда небывалое: назначил в честь бракосочетания племянницы потешную свадьбу карликов...
Я не думаю, что в голову ей могли прийти мысли о символичности сей потехи. Да и Петр вряд ли думал о том. Просто дурачества ради велел оженить своего карлу Ефима Волкова на карлице царицы Прасковьи Федоровны Настасье Маненькой. Со всех окрестных земель собрали в столицу семьдесят два карлика и карлицы, обрядили во французские кафтаны и робы и 13 ноября назначили потеху.
Кто учил, кто дручил несчастных, ныне
