Книга Доктор, который любил паровозики. Воспоминания о Николае Александровиче Бернштейне - Вера Талис
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Пал Василич крепко спит,
А жена его будит:
«Пал Васильич, эй, вставай,
Живо Степе помогай!
Он сидит над книгой, плача,
Не выходит, вишь, задача!»
Отвечает сиплый бас:
«Ладно, душенька, сейчас»[49].
Было одно стихотворение, посвященное Отто Юльевичу Шмидту. Его должны были арестовать, друзья про это узнали и, чтобы его сберечь, сумели спровадить послом в Аргентину[50]. Много было стихов. Про лекарства, например. Про какие-то свечи, которые надо в попу загонять. Про сердечные капли. Там даже были стихи его любимой кошке:
Мява, моя мява,
Мява золотая,
Ты сидишь на книжке,
Хвостиком мотая.
У тебя на спинке
…щетинки.
Там еще была поэма, посвященная его первой жене Анне Исааковне[51]. А у Анны Исааковны была младшая сестра, Мария[52], очень толковый работник, не знаю, в какой области. Там было четверостишие:
Малютку младшую сестру
Тащу к «Механики» костру,
И прыгаю, и вою,
Махая бородою.
У него была борода, и Анна Исааковна все время требовала, чтобы он ее сбрил, а он не хотел. Но в конце концов он ее сбрил, и у него знаете какая борода была – чеховская… Господи, и такой человек умирает! Есть люди, которым бы обязан был дать Бог бессмертие. Вот он из таких. Вы знаете, я ничего не преувеличиваю. Мы ничего не понимали. Я его оценила вполне, только когда его уже не стало. А так мне все казалось вполне обыденным, что я с ним ругалась. Ну как же, ему врач велел каждый день выпивать что-то там такое. А он не хотел. Так он сидит со своими, как он называл, «мальчиками», занимается, а я безо всяких прихожу и приношу ему на блюдечке стакан того, что надо выпить. Ему при них неудобно брыкаться. Он выпивает, и я благополучно уношу стакан. Конечно, мне повезло, что я прожила бок о бок с таким человеком. И действительно атмосфера воспитывает. А еще один случай интересный. Ландау несколько лет был на стажировке в Дании, у Нильса Бора. (Кстати, когда туда входили немцы, Бора вывезли англичане или американцы в бомбовом отсеке самолета, но никто не знал, что был отдан приказ, что, если немцы попытаются перехватить самолет, груз сбросить в море.)[53] Ландау у него учился лет пять, наверное. У него была очень красивая жена, Кора. Они приехали в Москву, обставили свою квартиру, он знал, что Николай Александрович женился во второй раз, и он пригласил его в гости, на вечер, когда никого другого не будет, пообщаться, поговорить. У мамы тогда были в ассортименте одна юбка и две очень красивые шерстяные кофточки, и другие какие-то кофточки поддевать. Приехали они, Ландау знакомит женщин. Кора лет на десять старше моей мамы, она протягивает ей руку и говорит: «Кора», мама протягивает руку и говорит: «Наталия Александровна». После этого у них испортились отношения. После этого Ландау с отцом встречались в Доме ученых или еще во всяких обществах. Я потом ее спросила: «Мама, ну как ты могла, это все-таки хулиганский выпад». Она говорит: «Знаешь, во мне, наверное, заговорило классовое чувство. Я сравнила жизнь в нашей стране и их богатейшую квартиру, парижский туалет Коры. Я, конечно, потом каялась, а тогда это получилось как-то спонтанно». Мама тоже была очень интересным человеком. Она не была хорошенькой. Я как-то отца спросила: «Почему ты женился на маме? Ведь как в женщине в ней никакой красоты нет. Ни хорошей фигуры, ни красивого лица». А он мне знаете что ответил? «А я просто на женщине и не женился бы». Видимо, у них столько общего было. Вы знаете эту притчу: Господь Бог создал всех одинаковыми, не было ни мужчин, ни женщин. Потом он сообразил, что это плохо, и каждый предмет разбил на две половинки. И с тех пор каждая половинка ищет именно свою, и если найдет, то это счастье, а если не найдет, то нет. И они, видимо, были две половины, и это было счастье, что случай так их свел. Удивительное дело! Она была на 16 лет его моложе. И в его книге стихов есть стихотворения девушкам, за которыми он когда-то ухаживал, – Наташе Гавриловой, Лиде Казариновой. Красивые стихи. А маме он написал там только одно стихотворение, коротенькое, такое целомудренное, такое чистое[54]. И все удивлялись, что их свело. Их свело настоящее, что было в нем и в ней. А семья Николая Александровича была довольно мещанская. Мать Николая Александровича, Александра Карловна, была очень сильная женщина, немка по происхождению, да еще и остзейская баронесса, ко всеобщему ужасу. Это всю жизнь тщательно скрывали. У отца ее было двойное имя – Карл Петер. По паспорту она была Александра Петровна, а так ее все называли Александра Карловна. Росли два очень талантливых мальчика, и она выжимала из мужа все соки, он потому и умер рано, что она хотела обеспечить сыновей, чтобы они могли в дальнейшем развивать свои таланты, не думая о куске хлеба. И к моменту революции у нее в банке лежало на каждого мальчика по 200 тысяч золотом. Это колоссальная сумма – на всю жизнь бы хватило! Они близко дружили с семьей Поповых. У тех было три дочери, четвертая умерла маленькой от дифтерита, тогда его не лечили совершенно. И бабушка приглядела из этой семьи девочку, которая ей очень нравилась, и решила женить на ней Николая Александровича. Но он был не из тех, на кого можно просто так надавить и женить по своему желанию. И тогда, когда девочка подросла, она ее выдала за второго сына – Сергея Александровича. И надо сказать, что Татьяна Сергеевна была опорой для семьи, у них скоро родился сын, мой двоюродный брат. Все удивлялись союзу Николая Александровича и моей мамы и не понимали, что их свело.
Вся его жизнь с вашей мамой, труды его. Жизнь всегда подтверждает необходимость людей друг для друга.
Он говорил: «Половина – мамина». Семья брата не желала этого признавать. Хотя мама никогда ни на что не претендовала. Вообще у родителей, у мамы и отца, редкостное качество было – им было глубоко наплевать, какая у них мебель, какая у них
