Книга Диалоги. Апология Сократа - Платон

– Сколь странным представляется мне то, что люди зовут радостным. В каком любопытном соотношении стоит оно с тем, что является противоположным ему, именно с печальным. Оба эти чувства не хотят уживаться в человеке одновременно; если же кто стремится к первому и достигнет его, то это почти неизбежно заставляет его столкнуться и со вторым, и выходит так, что оба эти чувства как бы связаны с одного конца. Мне кажется, если бы эта мысль пришла в голову Эсопу, он сочинил бы такую басню: бог, желая примирить враждующие эти чувства, и не будучи в силах достигнуть этого, связал их концами вместе, и вот, оказалось, что, кто испытает одно из этих чувств, вслед за тем испытывает и другое. То же, по-видимому, случилось со мною: от оков у меня ныли ноги, а теперь [за этим болезненным ощущением], оказывается, следует ощущение приятное.

4

Кебет, подхватив слова Сократа, сказал:

– Клянусь Зевсом, Сократ, хорошо поступил ты, что напомнил мне [об Эсопе].

И раньше меня уже спрашивал кое-кто, а недавно задал вопрос Евен, по поводу тех стихотворений, которые ты сочинил, перелагая басни Эсопа, а также о твоем гимне в честь Аполлона: как это ты, никогда ранее ничего не сочинявший, попав сюда, надумал сочинить их? Если, по-твоему, мне нужно дать какой-либо ответ Евену, когда он снова обратится ко мне с этим вопросом – а я уверен, что он обратится – скажи, что мне ему ответить?

Сократ ответил:

– Скажи ему, Кебет, всю правду! Скажи, что я сочинил все это, не желая соперничать ни с ним, ни с его поэтическим искусством – я, ведь, знал, что это было бы не легкое дело – но, пытаясь разгадать, что значат некоторые сновидения, и успокоить свою душу: не они ли неоднократно повелевали мне заниматься мусическим искусством. Дело было так. Часто в течение протекшей жизни снился мне один и тот же сон; формы его были разнообразны, но говорил он всегда одно и то же: «Сократ, занимайся мусическим искусством и подвизайся в нем!». В прежнее время на все, что я делал, я смотрел как на нечто такое, к чему меня побуждает и что мне повелевает это сновидение. И как с состязающимися в беге бывает, что их подбадривают, так и в том, что я делал, моим побудителем являлось это сновидение, повелевавшее мне заниматься мусическим искусством. Ибо философия это – величайшее мусическое искусство, а я занимаюсь ею. Теперь, по окончании судебного процесса, когда божий праздник препятствовал мне умереть, я и решил, что не следует ослушиваться сновидения, которое повелевало мне неоднократно заниматься тем, что принято считать мусическим искусством, но что им-то мне и надлежит заниматься. Ведь безопаснее отойти отсюда, предварительно очистившись сочинением стихов, как велит сновидение. Таким образом сначала я сочинил гимн в честь того бога, которому тогда приносилась жертва. Прославив бога, я решил, что поэт, если он желает быть настоящим поэтом, должен создавать не простые повествования, но мифы; однако, не чувствуя себя мифотворцем, я переложил в стихи первые попавшиеся мифы, какие я знал из числа Эсоповых, и из них те, что прежде всего пришли мне на память.

5

– Вот, Кебет, это и скажи Евену; да кланяйся ему и передай, если он мыслит здраво, пусть как можно скорее следует за мною. А я, как видно, отхожу сегодня – так велят афиняне.

Симмий сказал:

– Что это, Сократ, ты советуешь Евену?! Я много раз встречался с ним и, на основании того, что я знаю о нем, он ни за что, по доброй воле, не послушается тебя.

– Как? – спросил Сократ. – Разве Евен не философ?

– По-моему, философ, – отвечал Симмий.

– В таком случае и Евен, и всякий иной, кто достойным образом занимается философией, пожелает [так поступить]. Впрочем, он, быть может, не покончит с собою насильственно – говорят, это не дозволяется.

С этими словами Сократ спустил ноги на землю и, сидя уже в таком положении, продолжал вести дальнейшую беседу.

Кебет задал ему такой вопрос:

– Как же говоришь ты, Сократ, что недозволено покончить с собою насильственно, а между тем философ может пожелать последовать за умирающим?

– Так что же, Кебет? – заметил Сократ. – Разве вы, ты и Симмий, не слышали ни о чем подобном, когда были слушателями Филолая?

– Ничего определенного, по крайней мере, Сократ.

– Да и я, впрочем, говорю об этом по наслышке. А то, что слышал, без всякой зависти расскажу. К тому же, человеку, собирающемуся отбыть «туда», быть может, вполне пристало рассуждать и беседовать об этом отбытии, каким оно, по нашему мнению, будет. Да и чем иным заниматься в тот промежуток времени, которой остается до заката солнца?

6

– Но на каком основании, Сократ, утверждают, что самоубийство не дозволено? То, о чем ты только что говорил, я слышал уже и от Филолая, когда он проживал у нас, слышал и от кое-кого другого, именно, что так поступать не следует. Ничего же определенного на этот счет я ни от кого никогда не слыхивал.

– А нужно только сильно пожелать этого, – сказал Сократ, – тогда, быть может, и услышишь. Однако тебе, пожалуй, покажется удивительным, что только одно это является незыблемым из всего прочего, и что с человеком в данном случае никогда не бывает так, как это бывает с ним во всем прочем, а именно, что в определенное время для одних людей лучше умереть, чем жить. А коль скоро есть люди, которым лучше умереть, то, быть может, тебе и кажется странным, отчего же для таких людей неблагочестиво оказывать благодеяния самим себе, а, напротив, им нужно ждать для себя какого-то иного благодетеля?

Кебет с легкой улыбкой промолвил на своем наречии:

– Это вестимо одному Зевсу!

– Конечно, такая мысль, – заметил Сократ, – может показаться нелепостью. Тем не менее в ней, быть может, скрывается и некоторый смысл. То заповедное учение, которое гласит, что мы, люди, живем в какой-то темнице и что из этой темницы нам не следует ни освобождать себя, ни убегать, представляется мне каким-то возвышенным и нелегко постигаемым. Но вот, Кебет, какое положение кажется мне правильным: боги пекутся о нас, и мы, люди, являемся для богов одним из их достояний. Или ты на этот счет другого мнения?

– Я согласен с тобою, – сказал Кебет.

– Допустим, – продолжал Сократ, – что один из принадлежащих тебе рабов лишил бы себя жизни, хотя ты и не дал ему понять, будто желаешь его смерти. Не рассердился ли бы ты на него? Не подверг ли бы ты его, если бы мог, какому-нибудь наказанию?

– Разумеется, да, – отвечал Кебет.

– Следовательно, с этой точки зрения основателен, быть может, тот вывод, что лишать себя жизни следует не ранее того, как божество пошлет какую-либо настоятельную необходимость. Эта-то необходимость теперь у меня налицо.

7

– Так-то оно так, – сказал Кебет. – Однако только что высказанная тобою мысль, будто философам легко желать себе смерти, похожа, Сократ, на нелепость, коль скоро мы только что признали логичным то положение, что божество печется о нас и что мы его достояние. Ведь было бы нелепо, если бы самые рассудительные люди не испытывали негодования, уходя от такого попечения, в котором руководствуют ими наилучшие из всех существующих руководителей – боги. Или такие люди думают, что, став свободными, они будут заботиться сами о себе лучше? Безрассудный человек, пожалуй, подумает, что это так, что должно убежать от своего господина. И так как он не в состоянии сообразить, что от добра нечего убегать, что, напротив, нужно предпочтительно оставаться при нем, то такой человек, по неразумию своему, пожалуй, и убежит. Но человек, разум имеющий, всегда будет стремиться оставаться при том, кто лучше его. В конце концов, Сократ, мне кажется, дело обстоит не так, как ты только что говорил: по-моему, рассудительным людям, когда к ним приходит смерть, надлежит негодовать, безрассудным – радоваться.