Книга Связанные любовью - Евгения Перова

– Ох, горе, – вздохнула женщина. За разговором она подошла совсем близко, и я увидел, что она очень молода – пожалуй, ровесница мне. В сумерках черты ее лица было не разглядеть, но фигура стройная, статная.

– Как звать-то тебя? – спросила она.

– Егор.

– А я Катя. Голодный, поди? Хочешь, пристрою тебя на ночь к соседям, там и накормят. А ко мне нельзя.

– Спасибо, я уж лучше здесь.

– Тогда я тебе перекусить чего-нибудь принесу! Выпить хочешь? Самогон есть.

– Нет, неохота. Я и так словно пьяный от весны от этой!

– Тогда квасу?

– Вот, это в самый раз!

– Я скоро. Наш дом первый на горке.

Она быстро сбегала домой и вернулась с пирогами и кринкой кваса:

– Со щавелем пироги да с яйцом. А эти вот с черемухой и рябиной.

– Вкусно! С черемухой мама тоже делала, а с рябиной не догадалась.

– Не всякая годится. У нас такая сладкая рябина в огороде растет – можно есть, даже не дожидаясь морозов. Я успела в прошлом году обобрать, пока птицы не склевали.

– Много не вернулось из ваших-то? – спросил я, откусывая пирог.

– Да почти все там остались. Мой вот вернулся, да дядя Ваня соседский. Мой без ноги, а тот без руки. Опустела деревня. Да еще нас укрупнять взялись! Конечно, какой от нас толк: одни бабы, старики да дети, а мужиков – полторы калеки. Школу уже закрыли, медпункт и почту на главную усадьбу переводят. А до главной усадьбы двенадцать километров! Раньше мост был, все поближе выходило, так сами и сожгли, чтобы немец не прошел. А он до нас и не добрался, к счастью. Спрашиваем: «Как дети будут в школу-то ходить за двенадцать километров?» Интернат, говорят, откроем. Интернат! Ох, горе.

– А у тебя дети есть?

– Нету. Да откуда им взяться-то! Мы восьмилетку окончили, потом два года женихались и аккурат перед войной поженились. Неделя нам досталась семейного счастья. Как я молилась, чтобы вернулся, как ждала! Дождалась. В сорок четвертом сообщил, что в госпитале. Хотела поехать – «не надо». Потом еще письмо пришло, от товарища по несчастью. Увидел мое письмо и адрес списал. Приезжайте, говорит, скорейше, потому как муж ваш в полном отчаянье и жить не хочет. Ну, я подхватилась, поехала в Москву.

Не знаю, как уговорила, как довезла. Высоко ему ногу отняли, выше колена. Ковыляет кое-как с костылем. Пить начал. Пьет и плачет. Себя жалеет. А я не могу пожалеть, никак не могу. Знаешь, говорят: «Жалеет – значит любит». А я по-другому любовь понимаю. Да и что толку жалеть: жив, руки на месте, глаза смотрят! Вон, дядя Ваня правую руку потерял, так приспособился левой работать, не хуже, чем раньше. Всегда с прибауткой да с усмешкой. Тоже пьет, конечно. Но не так, как мой, – только по праздникам. Тогда жену свою по деревне гоняет: она ему в подоле принесла. Вернулся с фронта, а дома пополнение. От кого, не говорит – вроде как и не от кого было. Так-то он пацана любит, балует, а как выпьет, обида подступает. А у них и до войны детей не было, хотя уже лет пять вместе жили. А мой все ноет, все страдает. Никакого от него толку, ни по хозяйству, ни в постели. Словно ребенок малый. Напьется, похныкает и спит. А я сюда приду, сяду на приступочку, смотрю на закат и плачу…

Я слушал Катю, а сам потихоньку ее рассматривал. Совсем стемнело, но взошла луна, и в ее неярком свете я лучше разглядел Катины черты: да она красавица! Яркие черные глаза, пышные темные волосы, небрежно скрученные на затылке в узел, из него тонкие вьющиеся пряди выбиваются. Сама в длинной юбке и белой кофточке, которая слегка расходится на груди – тесновата. Сидели мы рядышком, не касаясь друг друга, но я чувствовал жар ее тела, и мурашки бежали по коже, и ком стоял в горле, так что я все время нервно покашливал.

– А тебя дома ждет кто-нибудь, кроме родных? – спросила Катя. – Была у тебя девушка до войны?

– Заглядывался на одну, да она меня не привечала. Мне в сорок первом всего шестнадцать было, я год себе прибавил, чтобы взяли.

Мы помолчали. Свет луны заливал окрестность, где-то совсем рядом разливался соловей, от реки поднималась прохлада.

– Какая красота! – невольно воскликнул я. – Только не пойму, чем так пахнет. Знакомый аромат, а не вспомню…

– Не помнишь? Пойдем-ка!

Катя встала и протянула мне руку, я подал свою, и тут меня словно ударом тока пронзило до самых пяток. Катя тоже вздрогнула и руку отняла.

– Иди за мной! Ну, узнаешь?

Мы обошли баньку и оказались перед большим кустом, усыпанным гроздьями цветов. При нашем приближении соловей замолк.

– Понюхай!

Я окунул лицо в путаницу листьев и цветов, вдохнул аромат…

– Сирень! Как же я не узнал?!

– Она счастливая. Вот, возьми и съешь.

Катя сунула мне в ладонь цветок, я послушно положил его в рот.

– Как же ты нашла с пятью лепестками? Не видно ж ничего!

– На ощупь. Да они почти все такие! Даже с шестью попадаются и с семью. Особенная сирень.

– Это ты особенная! – сказал я, шагнул к ней и обнял. Мы долго целовались под кустом сирени, потом перебрались в баньку. Утром стали прощаться – только-только рассвело. Я жадно вглядывался в Катино лицо, запоминая живой блеск ее ярких глаз, трепет длинных ресниц, разлет бровей, нежный улыбчивый рот, завитки черных волос на белой шее…

– Пойдем со мной! – сказал я. – Пойдем, Катя!

– Миленький мой, куда? Как я пойду? Тут муж мой, родители. Пропадут без меня. А ты еще встретишь ту, что по сердцу придется. Я ж просто так, случайная.

– Ты не случайная! Ты… единственная. Я не смогу тебя забыть никогда!

Катя только печально улыбнулась:

– Помни, но не возвращайся.

– Катя, а если… если последствия будут?

– Ребенок-то? А и хорошо, и счастье! Век буду тебе благодарна.

– А что мужу скажешь?

– Ничего не скажу. Будет думать, что от него.

На том мы и расстались. Катя велела мне пройти под холмом, чтобы в деревне не увидали, и объяснила, как выйти на большак. Помахала мне вслед и медленно пошла в горку. Я брел по узкой тропинке вдоль реки, а сердце болело нестерпимо. Катя, Катя! Зачем я тебя встретил, зачем целовал, зачем любил так горячо? Как жить теперь, как забыть? Невозможно.

В своей деревне я не задержался: еще до войны мечтал уехать в Москву, выучиться на инженера. Выучился, женился, родили дочку, потом вторую. Наладилась жизнь, устоялась. Но нет-нет да и приснится полутемная банька на склоне холма и Катя – горячая, нежная, сладкая – что твоя сирень. И такая тоска навалится, что хоть волком вой. Гляжу на своих девчонок и думаю, что где-то бегает по земле еще один мой ребятенок. И ведь не так далеко это Опанасьево, мог бы и съездить, но Катя же не велела!