Книга Баланс белого - Елена Мордовина

Я обхожу старинный корпус оранжевого кирпича, с могучими объемными фризами над окнами первого этажа. Рядом одна из тридцати башен стены, ограждавшей когда-то Кирилловский монастырь, сохранилась с XVIII века.

Клопы-солдатики днем греются на широкой деревянной раме башенного окна, все усыпано красными точками, к вечеру они прячутся в щели. И купол, приземистый, десятиклинный, как зефир, с башенкой наверху. Низкая сводчатая дверь.

Завтра утром Лерка привезет отчет о практике и полевой дневник. Может, что-нибудь разберу в ее каракулях.

Она в моих что-то разбирает.

Так у меня и почерк лучше.

Зовут обратно в палату.

Вечером приходит Настя. На руках шариковой ручкой выведены буквы — «Л» и «Р».

— Ты что, руки себе подписала, чтобы не путать, где левая, а где правая?

— Это мне новое лекарство назначили. Делали пробы, чтобы у меня не было аллергической реакции. И вообще, это не «Р», это «Ч», вверх ногами. Ты уже знаешь?

— Что?

— Сегодня начали исчезать люди. Я спросила, где Маслюкова, и мне ответили, что она на месте. Но на месте ее не было. Однако я скрыла это. Это просто свойство моего сознания — мне так объяснили. Будто бы. Я говорю: «Посмотри, пожалуйста, еще раз…» «Да, она сидит на своей койке и вяжет». Но ее там не было! Скажи, меня специально пытаются обмануть или я своим взглядом могу делать так, чтобы люди исчезали?

Я пожимаю плечами. Тихая женщина, которая все читает Карамзина, строго поглядывает на нас.

Женщина очень хочет, чтобы ее саму быстрее выписали. Каждое утро тщательно наводит макияж, словно перед первым свиданием. Она живет здесь вот уже третий месяц, и вполне уверена, что этот камуфляж под здоровую женщину поможет ей выписаться.

— Настя, иди в свою палату, сейчас санитаров позову.

Настя убегает.

— А ты не общайся с ней. Не то скоро у тебя тоже люди исчезать начнут.

XII

Я смотрю на автомобили как на черепа, движущиеся по дорогам. Обычно это черепа полевок и мышей, иногда слепышей — их можно узнать по скошенной затылочной поверхности. Из глазницы высовывается чья-то рука с сигаретой. Очень редко встречается череп большой ночницы или бурозубки — длинный лимузин.

Водитель подхватил мой рюкзак, я подпрыгнула и поместилась рядом с ним, безумно счастливая, Ольховский тоже запрыгнул и захлопнул дверь.

Чувствовалась мощь отъезда. Ехать на высоте — это совсем не то, что тряская езда в черепе полевки. Перед тобой только застекленная панорама, и ты разрезаешь ее собственной грудью, летишь высоко над трассой, как хищник, уже высмотревший зайца и теперь летящий над ним легко, с целью продлить ощущение, когда знаешь, что он никуда уже от тебя не денется — именно эта часть полета является высшей точкой наслаждения хищника.

Поля, холмы, деревья, обступившие озера, леса, небольшие и бесконечные. Одна деревня, другая, знак, перечеркнут, следующий — наконец ощущаешь простор Земли, чувствуешь себя человеком, движущимся по планете.

Солнце недвижно.

Водитель в красной майке, как и Ольховский. Может, поэтому и остановился. Если женщины не любят встречать женщин в похожей одежде, часто даже агрессивно начинают вести себя, то мужчинам, напротив, присуще чувство солидарности даже в этом.

Железные пальцы, протравленное годами дорог лицо. Я рассматривала его руки: жилы, шерсть, суставы. За всю дорогу не сказал почти ни слова.

Запрыгнув в машину, я стала натягивать на ноги ботинки. Мне было неудобно, я суетилась, и шнурование продолжалось довольно долго: я то порывалась отряхнуть ногу, то, опамятовавшись, втиснуть ее скорее в ботинок, чтобы водитель не заметил, какая она черная. Впрочем, это только мне казалось, что все концентрируется на моей ноге и идет очень медленно, Ольховский даже не успел разговориться.

Разомчавшийся грузовик дребезжал всеми суставами.

— Мы, вообще, в Петербург направляемся, так что сейчас нам надо в сторону Чернигова.

— Пока по пути. Это почти не доезжая поворота на Новгород-Северский.

После недолгой паузы Ольховский решил продолжить свою развлекательную миссию, настолько неуместную, что водитель скоро стал казаться уставшим и раздраженным.

В дороге ты попадаешь совершенно в другую систему координат — не эту, статическую, а определяющую мир, существующий параллельно: они движутся все примерно с равной скоростью и почти не меняют расположение друг относительно друга на протяжении сотен километров, то есть это тоже становится системой, как взаиморасположение человеческих поселений. Друг друга знают едущие впереди, едущие позади, не важно, где тебя высадили, сто километров назад или сто вперед, ты оказываешься в той же ситуации, в том же расположении, как и там, где ты сел.

Я узнала от Ольховского, что движущуюся колонну бесполезно останавливать: они в своем ритме, и один из колонны не имеет права останавливаться самостоятельно.

От Ольховского пахло одеколоном.

Он обратил внимание на пачку «Беломорканала» с надорванным углом и розовой радугой. Из пачки высыпались табачные крошки на крышку приборной панели.

— Что, опять летим по пачке «Беломора»?

— Не понял.

— Анекдот. Не желаете закурить?

— Что у тебя?

— Я предпочитаю трубочный табак. Трубочный табак, — повторил он, как мантру, и сморщил бассетское щенячье лицо с нежными родинками на опушенных щечках. — А так, курю, что придется. Так, собственно, анекдот, — он принял позу рассказчика и перешел на анекдоты. Водитель только усмехался, изредка неопределенно кивал головой и не отрывал глаз от дороги.

Во время этого разговора Ольховский курил. Его бледненькие аккуратненькие девичьи ножки попеременно двигались. Перед тем, как закурить, он достал из одного из своих потайных карманов пепельницу, и теперь, держа ее в пальчиках, театрально стряхивал в нее пепел. Докурив, он аккуратно высыпал все в окно, подул, опять потряс за окном, вытер пальчиками и снова спрятал.

Воспользовавшись, наконец, тем, что Ольховский на мгновенье замолк, прикуривая папиросу, я обратилась с вопросом к водителю:

— Что это за человек на фотографии? Ваш брат? — я указала на фотографию, помещавшуюся между иконами Николая-угодника и богоматери.

— Брат. Погиб прошлым летом, в августе год будет. Кислоту возил.

— Кислоту? — оживился Ольховский, но не успел на этот раз вклинить свое замечание.

— Ее! Мальчонка с ним был, спал… Того вышвырнуло в сторону, в окно — далеко от машины, только ушибся. Судьба, значит, какая штука! А брата всего в кислоте вымочило — жив еще был, когда милиция подъехала. Глаза выело, он мечется еще в этой луже: «Пристрелите меня!» — кричит, — он прищурился и поглядел вправо.