Книга Танец сомкнутых век - Наталья Серая

— А мне нравилось учить тебя. Потому что ещё ни один из моих учеников так не жаждал знаний на пороге смерти!

Катасах снова смеётся, снова смотрит на Константина. Смотрит с теплотой. Смотрит не как на чудовище, не как на тирана, который ломал людей как щепки для растопки своего пожара. Смотрит так, как никогда, никогда не смотрел на него родной отец, сколько бы Константин ни старался соответствовать его требованиям, сколько бы ни пытался добиться одобрения.

От этого становится так легко. Так легко и так горько.

И лишь полыхнувшая изнутри молчаливая ярость Винбарра, лишь его ненависть, иззубренным лезвием пересчитывающая Константину рёбра, напоминает: одними словами и взглядами давно уже ничего не исправить.

— Что до слова, — продолжает Катасах, — ты давным-давно уже знаешь его смысл. Не умом. Сердцем. Только где же та, к которой сердце твоё так отчаянно рвётся? Почему твоя единственная не с тобой?

— Она… далеко, — глухо отзывается Константин. — Но я найду её. И никогда больше не потеряю. Жаль, что времени было так мало. Жаль, что тебя не было рядом, когда… — Константин отворачивается, смотрит в незажжённый камин. — Может быть, тогда у меня получилось бы сделать всё правильно. С первого раза. Хотя я и не знаю, в чём ошибся. Почему она… — его голос вдруг предательски дрожит: — …не поверила мне…

Тяжёлая рука опускается на его плечо — вновь неожиданно легко.

— Я могу тебя выслушать, — тихо говорит Катасах.

Константин поворачивается, смятённо смотрит в жёлтые глаза — спокойные, полные понимания и сочувствия. Смотрит и до безумия, до клокотания в груди хочет уткнуться лбом в его плечо — как порой утыкался, когда огонь малихора выжигал вены совсем уж нестерпимой болью, — и орать, орать что есть мочи: «Мне так плохо, Катасах! Мне так больно! Я совсем один! Я так не хочу быть один в этой пустоте! Мне так страшно! Я так боюсь, что всё это вновь будет напрасным! Я так боюсь, что уже слишком поздно!».

Константин стискивает зубы и вновь отворачивается к тёмному камину. И не может сдержать судорожного вздоха, когда Катасах с отеческой нежностью принимается гладить его по волосам промеж древесных ветвей.

Как будто бы он вовсе и не бессмертный бог, не разрушитель, не «самозванец».

— Я не знаю, почему всё вышло так неправильно, — Константин начинает говорить быстро, торопливо, словно невесть почему опасается, что не успеет сказать всего. — Я ведь не хотел всё разрушать. Я просто хотел создать собственный мир — мир, в котором у меня есть силы защищать самого дорогого мне человека. Мир, в котором никто больше не посмеет причинить вред нам обоим. Не посмеет и не сможет. Мир, в котором я не был бы наивным мальчишкой, которого презирал даже собственный отец. Который изображал умирающего и прятался, когда она сражалась и рисковала собой. Я хотел отдать это всё ей, только ей одной! И так и не нашёл слов, чтобы она смогла понять меня… Почему, почему, почему?

Горло захлёстывает тугой удавкой отчаянья, но уже через мгновение это наваждение исчезает, смытое уже привычной волной спокойной отстранённости.

— Нет, не отвечай. Ты не сможешь ответить. Кто сможет? Я не знаю. Наверное, это тоже не важно. Как ты сказал? Не нужно смотреть в прошлое? Я больше не буду в него смотреть. Я буду строить будущее. Я не хотел всё разрушать. А теперь хочу. Хочу, чтобы мир перестал быть хрупким, как гнилая доска, чтобы перестал проваливаться под ногами. Хочу вырвать все эти доски вместе с гвоздями.

Катасах вглядывается в его лицо и чуть заметно хмурится.

— Я ведь тоже долго не мог найти слов, чтобы моя minundhanem поняла и услышала. Долго. Три десятка циклов. Дольше, чем вся твоя жизнь. Мне потребовалось умереть, чтобы это понять. Ты же — жив. И лишь в твоих силах всё изменить. Иногда хрупкость дает почву сильным побегам. Нужно просто давать время жизни. Какой бы неприглядной она ни казалась.

Константин устало трёт переносицу.

— Если ты собрался урезонить меня — не трать слова. Я не остановлюсь. Что будет с островом, когда я с ним закончу? Я не знаю. Может, Тир-Фради вздохнёт с облегчением. А может, развалится на куски. Хотя, Винбарр говорил то же самое, когда я забрал себе сердце Тысячеликого. И вот ведь — не развалился же. Разве что погода немного испортилась, — он преувеличенно цинично усмехается.

Катасах качает головой:

— Я здесь не для этого. Лишь только для того, чтобы ты знал: Катасах на твоей стороне.

— На стороне разрушителя твоего острова? — недоверчиво хмыкает Константин.

— На стороне человека, которому нужны поддержка, участие и любовь. На стороне Константина. Никто не должен быть один. Никто. — Он вновь касается его плеча, серьёзно заглядывает в глаза: — Ты позволишь мне поговорить с Винбарром?

— Зачем?! — Константин изумлённо вскидывается.

— Он — мой лучший друг, — по-простому разводит руками Катасах.

— Он же убил тебя! О чём ты хочешь с ним говорить?

— Он не виноват, — Катасах мягко качает головой. — У него не было выбора. Ради блага всех нас Винбарр принес в жертву острову собственную судьбу, отдав себя до конца Хранителю внутри себя. Я нарушил Закон, отдав тебе — чужаку — наши нити жизни. Винбарр предвидел, что все могло окончиться так, как окончилось. Вот мне и досталось, — он смеётся. — Но не бери в голову. Я знал, на что иду. Я сожалею лишь о роковом стечении обстоятельств. Но не жалею, что наши с тобой пути пересеклись. Я счастлив этому. И если бы у меня был шанс вернуться назад и изменить прошлое — я бы снова выбрал твою жизнь.

Зыбкая чёрная вода отступает откатившейся волной, вновь обнажая мокрые камни живых чувств: острые, ранящие до крови.

— Спасибо, — отзывается Константин почти шёпотом. — За всё, что ты сделал для меня. Я ведь так и не успел сказать, — он улыбается, хоть горький ком почти до рези распирает горло.

— Пока ты жив — никогда не поздно сказать и сделать то, что не успел, — Катасах улыбается так солнечно, что на мгновение Константин готов безоговорочно поверить его словам. Любым его словам. — Так ты позволишь нам поговорить? Он — мой друг. И он совсем один. Никто не должен быть один.

— Я не знаю, как дать тебе поговорить с ним. Его не слышит никто, кроме меня. Меня бы устроило, чтобы так и оставалось. Большую часть времени Винбарр желает мне долгой и мучительной смерти, и, хотя я уже привык и это иногда даже забавно, мне бы очень не хотелось, чтобы он озвучивал свои подробные планы и мои слабые места кому-то ещё. Но… — он долго молчит, смотрит на Катасаха в упор, словно это поможет разглядеть в нём ответ на так и не заданный вопрос. — Знаешь, это так тяжело — когда совсем, совсем никому нельзя верить… И… даже если… Да. Ты можешь попробовать. Просто уже потому, что дал мне хоть малое время поверить, что кому-то на этом проклятом острове есть до меня дело. Я уже почти забыл, насколько это ценно: говорить. Говорить, когда слушают.

— Спасибо, Константин, — Катасах накрывает его руку почти невесомой ладонью. — В тебе есть пламя и свет. И я уверен — они окажутся сильнее всех обстоятельств. А знаешь, — он вдруг смеётся — легко и радостно, — я бы хотел иметь сына, похожего на тебя. И мне приятно думать, что раз уж я имею отношение к твоему новому рождению, то я в некотором роде могу считаться твоим отцом. Ведь могу же? Отец, правда, из меня вышел никудышный: дал силу, а как ею пользоваться — не научил…