Книга Пожалейте читателя. Как писать хорошо - Курт Воннегут

‹…›

Элиот взглянул на птичку, на зеленые ветви платана и понял, что сад на окраине Индианаполиса никак не мог бы уцелеть при пожаре. Значит, никакого пожара не было. Элиот принял эту мысль совершенно спокойно[115].

~

Так что еще до Билли Пилигрима из «Бойни номер пять» Элиот Розуотер «отключился от времени». Но тогда Воннегут не называл это так. И потом, подобное предварительное «отключение» случилось лишь однажды. Однако оно было предвестием того, что станет темой его следующей книги, знаменующей собой настоящий прорыв в его творчестве: той самой «Бойни номер пять».

Что приобрел Воннегут благодаря этому обходному пути? Время для созревания. Умения и приемы, необходимые писателю в его ремесле. Уверенность. Растущую репутацию. Пять опубликованных романов и один сборник рассказов, бесчисленное количество отдельных рассказов, напечатанных в журналах, пьесы и эссе.

Некоторую отстраненность от своих суровых испытаний. Возможность как бы расчистить заросли, создав своего рода свободное пространство для подготовки к тому, чтобы встретиться с этими испытаниями вновь – уже в литературе.

Вот что К. В. считал нужным сказать студентам о таком непрямом подходе:

Вы в любом случае станете писать о собственной жизни, но вы этого не будете осознавать, если пишете бульварный вестерн – и даже если вы пишете не бульварный вестерн, а превосходный вестерн вроде «Ровно в полдень»[116]. Потому что где-то во всем этом зашифрована психологическая проблема, которая терзает автора. И даже если вы напишете одну серию для какой-нибудь телепередачи о космосе, все равно в ней каким-то образом проявятся параллели с тем, о чем вы думаете, – в виде неразрешенных конфликтов. Но заодно это подходящее пространство для того, чтобы писать, и подходящий способ справляться с вашими внутренними конфликтами, – если вы хотите писать быстро, если вы не хотите впадать в творческий ступор[117].

Прошу вас отметить: эта мудрость возникает как бы ретроспективно, при взгляде в прошлое, задним числом. Воннегут говорит: «Если вы напишете бульварный вестерн или что-нибудь еще, вы не будете осознавать, что пишете о собственной жизни». Он тоже этого не знал, когда писал, и вы не будете. Более того, вам и не надо волноваться о том, осознаёте вы это или нет.

~

В колледже Хантера я вела творческий семинар для начинающих авторов художественной прозы. Одна из моих студенток посвятила два своих первых рассказа темам абортов и наркотической зависимости. Вообще-то, мне на каждое занятие приносили по меньшей мере один рассказ об аборте, а примерно на каждое второе – по меньшей мере один рассказ о наркозависимости. Однако далеко не каждый студент подавал рассказы на обе темы во время первого же своего занятия. Этой очаровательной и очень серьезной молодой женщине были явно небезразличны обе проблемы – и она считала, что другим они тоже должны быть небезразличны, и очень хотела поскорее поведать о них миру. Но она размахнулась слишком широко. Подобно многим рассказам новичков, по охвату это могли быть целые романы. При этом персонажи были совершенно деревянные, а текст звучал уныло-назидательно. Я предложила студентке на время поумерить масштабы своих творческих амбиций. В конце концов она подала свежую и увлекательную историю, остроумную, с хорошо проработанными характерами. Рассказ был о толстой девушке (просто с лишним весом, а не страдающей ожирением), которая записывается на программу похудения Weight Watchers.

~

Я попала в айовскую Писательскую мастерскую благодаря одному-единственному рассказу, написала еще четыре, а потом взялась за роман. Над первой главой я просидела шесть месяцев, без конца правя и переписывая. Она так много для меня значила. Но, когда ее стали обсуждать на занятиях мастерской, выяснилось, что она совершенно не оказала на моих товарищей по семинару такое воздействие, как мне бы хотелось.

О чем был этот роман?

О парне, которого приговорили к году тюрьмы. О том, как он провел первый день за решеткой.

Что легло в его основу?

Заключение молодого человека, который стал моей первой любовью. Чтобы навещать его каждые две недели, мне приходилось долго ехать на машине, за рулем которой сидел его отец, подвергаться обыску на входе, наблюдению охранников все время свидания. Мне приходилось разделять с ним стыд и унижение, я чувствовала, как он рвется на свободу, и мне, как и ему, была в тягость наша разлука. (Я перечислила лишь немногое.)

Я знала, что из этих переживаний получится хорошая история. Можно показать очень впечатляющий конфликт между персонажами и с обществом в целом. Показать мир, чуждый большинству людей, даже мне самой. Показать трагедию.

Но я была плохо подготовлена к тому, чтобы писать об этом. С парнем мы окончательно расстались в том же году. Его тюремный срок и наши отношения породили во мне психологическую травму, чувство вины, острое негодование. Но я и думать не начинала о том, как всё это повлияло на меня.

Слишком тесная связь с моими личными переживаниями. Недостаточная дистанция, недостаточная отстраненность.

Нехватка (мягко говоря) навыков, позволяющих понять, каким образом взяться за такой материал.

Амбиции, намного превышающие мастерство. Тогда я только-только начала писать «мои первые двадцать скверных рассказов»: Уильям Харрисон, мой первый преподаватель писательского мастерства (он обучал нас этому в Арканзасском университете), полагал, что их просто необходимо написать, прежде чем вы станете делать это более или менее прилично. А ведь роман – это зверь совсем другой породы.

~

Придя в студенческую столовую после того занятия, я застала там свою соученицу Гейл Годвин. Она брала себе обед. Гейл была старше меня, опытнее, увереннее в себе как в авторе. Вот и я поведала ей, как важна для меня эта история. Гейл спросила, как прошел семинар. Она видела, что меня очень взволновало занятие, поэтому предложила мне взять поднос с едой и сесть к ней за столик. Она внимательно выслушала мой рассказ об откликах других студентов (которые, в сущности, сводились к тому, что текст слишком плотный, хотя драматические элементы в нем работают неплохо). А потом она спросила: «Почему ты пишешь?» Вздрогнув от неожиданности, я что-то ответила, уже точно не помню, что именно. Она повторила, немного наклонившись ко мне: «Сьюзен, почему ты пишешь?» Я дала какой-то другой ответ. Она все больше наклонялась ко мне и спрашивала снова и снова, устремив на меня пронизывающий взгляд своих голубых глаз. В конце концов я просто разревелась: