Книга Солнце и смерть. Диалогические исследования - Ганс-Юрген Хайнрихс

Г. – Ю. Х.: Это обсуждение мнимого «неоязыческого» оказывается непосредственным продолжением того, что мы недавно обсуждали под рубриками «свобода» и «добровольное самозаточение». Ведь свобода – это не только страстное стремление индивида; она также и проявление того, как осознаются возможности, открываемые культурой. Что явно невозможно для определенных представителей Теории в нашей сузившейся сфере – так это интегрировать в свое собственное мышление уже давно ставшее возможным реальное расширение культурного сознания и сознания идентичности.

Риторическая эффективность понятий типа «неоязыческий» заключается в том, что они выполняют двойственную функцию. Они, с одной стороны, целят в подсознательное, а следовательно, апеллируют к чему-то, что непонятно и непостижимо даже для того, кто это понятие использует; с другой стороны, это что-то закодировано и заложено в культурном бессознательном. По этой причине те понятия, которые были использованы в дискуссии несколько спонтанно, интуитивно, по вдохновению, значительно более показательны, чем те, которые применены после долгого обдумывания. Такие выражения становятся эффективными благодаря тому, что они сводят реально гетерогенное и комплексное к поляризирующим и эксклюзивным опциям.

Позвольте мне поставить следующий вопрос: не рассматривали ли Вы дебаты, вызванные Вашим докладом, в сопоставлении со «спором историков», который начался в 1986 году, – в сравнении с этим спором о том, можно или нельзя сопоставлять холокост с великими преступлениями Сталина? Рассматривали ли Вы их в связи с более ранними немецкими дебатами, например, в связи со спором 1993 года об эссе Бото Штрауса «Нарастающие звуки трагедии» («Anschwellender Bocksgesang»), где были высказаны провокационные тезисы об «ущербной ненависти немцев к самим себе» и о неспособности современных людей чувствовать трагическое, о неспособности переживать что-либо как трагедию. А далее – в сопоставлении с дебатами о книге Гольдхагена[75] «Послушный исполнитель воли Гитлера» («Hitlers willige Vollstrecker»), которые велись в 1996 году? И конечно, в сравнении со спором между Мартином Вальзером и Бабисом[76] в 1998 году?

П. С.: Начнем вот с чего: я убежден, что всякий скандал есть феномен, подчиняющийся своим собственным правилам, и всякий скандал, взятый в целом, есть событие, имеющее сугубо индивидуальный характер. С этим связано мое наблюдение, что нельзя «устроить», «сделать», «организовать» ни дебаты, ни скандал; при каждой попытке намеренно, по одной своей воле инсценировать скандал или дебаты национального масштаба вас постигнет неудача. Одни только провокации сами по себе не вызывают никакого развития скандала, не создают «добавленной стоимости», а потому не происходит эскалации, нет нарастания, придающего скандалу его мощь или затягивающую, вовлекающую силу. Раздувание из нескольких подходящих высказываний скандала общенациональных масштабов – это процесс, который можно было бы называть автопоэтическим: он черпает вдохновение в самом себе. Ни один режиссер, сколь бы изощренным он ни был, не смог бы инсценировать этот процесс как продуманную кампанию. Это не значит, что такие режиссеры не дергают за веревочки и не подливают масло в огонь, но они играют какую-то роль только поначалу. Остальное – механика. Конечно, можно поставить вопрос: нет ли какой-то системы родства между этими четырьмя или пятью самими большими затейниками скандалов недавних времен в Германии? Есть ли какая-то зарубка, в которую методично целили и попадали во всех этих случаях? Эти вопросы ставились публично, и ответ на них давался утвердительный – например, это сделал Роджер де Век[77] в передовице, напечатанной «Цайт» осенью 1999 года. Но, по-моему, он провел чересчур уж прямую линию через эти точки – так что вышло, будто бы, «в принципе», все это был один и тот же скандал в нескольких вариациях. В спекулятивном плане такой тезис о когеренции небезинтересен. Но он мог бы дать еще больше, если его сформулировать с точки зрения теории медиа. Начнем с того, что в каком-то отношении перед нами постоянно один и тот же скандал – уже хотя бы потому, что из всех постановок драмы подавляющее большинство общества, глядя на происходящее, не имеет никаких шансов вынести какие-то уроки. Единственный официально допустимый результат скандала – его естественное затухание; приемлемый конец может быть только результатом пресыщения. Системные теоретики, вероятно, ответили бы на это замечание, что общества, взятые в целом, являют собой сущности, неспособные к обучению, и не образуют «разумной идентичности», а также не обладают глобальной памятью – так что не следует делать никаких далеко идущих выводов из того, что никто ничему и не учится; ничего странного в такой коллективной не-учебе нет. Меня наводит на размышления другое – то обстоятельство, что возбуждающие волны в последние годы следуют друг за другом все чаще: в Германии с середины 1990-х годов дебаты происходят практически каждую осень, и в ходе их бьют в набат изо всех сил. Это могло бы быть симптомом кризиса, но, вероятно, может толковаться и как признак неуверенности в условиях начинающейся, несмотря ни на что, нормализации. Мы еще не знаем, что означают эти осенние обострения.

Г. – Ю. Х.: А что думаете Вы? Есть ли здесь какая-то непрерывность и последовательность? В чем родство между всеми этими дебатами?

П. С.: Все эти затеи представляют собой в первую очередь демонстрацию мощи массмедиа в современных обществах. В этом и заключается их взаимосвязь. Они показывают, что известные слова Ренана, заметившего, что нация – это ежедневный плебисцит, верны в значительно более точном смысле, чем до сих пор отваживались думать. Только вот следовало бы уточнить, чтó здесь значит «плебисцит»; то, о чем идет речь, – этот ежедневный опрос населения о том, по какому поводу из предлагаемых ему средствами массовой информации оно готово прийти в возбуждение. В скандале выходит на свет истина о том, что массовое общество имеет медийную конструкцию, – однако этого, как правило, именно во время скандала и не воспринимают, потому что всегда обращают внимание на тему скандала, а не на медийные механизмы. На это обстоятельство и указывало мое замечание в работе «Критическая Теория умерла» – замечание о том, что только метаскандал может продемонстрировать, как фабрикуются скандалы. В моем случае такой метаскандал и был осуществлен реально – вероятно, не в столь большом объеме, как хотелось бы, но все же достаточно явно.

Нужно в большей мере, чем раньше, уяснить себе: современные общества устроены как биржи, на которых торгуют темами. На этих биржах постоянно устанавливаются новые котировки тем, новые их биржевые курсы – и происходит торговля ими для использования в ежедневных гешефтах. Крупные средства массовой информации – не важно, печатные или эфирные, – пребывают в постоянной борьбе за повышение стоимости своих тем. И если какая-то скандальная тема оказывается настолько пробивной, что ее начинает обсуждать все общество, то это всего лишь означает, что какой-то редакции удалось предложить нечто настолько возбуждающее, что конкуренты при всех обстоятельствах вынуждены идти на поводу и принимать игру, уподобляясь ей – вплоть до достижения той точки, в которой все общество будет якобы единодушно обсуждать только одну тему и окажется синхронизированным в одном и том же возбуждении. Я определил бы национальное государство как систему, в котором монотематики или моноистерии применяются для интеграции Целого. В интервале между Наполеоном и Гитлером такие тотальные синхронизации осуществлялись главным образом через посредство войн, а позднее – главным образом через посредство катастроф и скандальных афер. На протяжении нескольких лет я пытаюсь описывать современные медийные общества; эти попытки были предприняты под влиянием импульсов, исходивших от Рене Жирара[78] и Габриэля Тарда[79]. Недавно к ним добавились импульсы, исходящие от Хайнера Мюльмана[80] и Базона Брока[81], которые своей критикой привнесли нечто важное в процесс движения в этом направлении. Я думаю, что книга о медиа, которую я готовлю, года через два-три может выйти под названием вроде такого – «Аутогенное возбуждение» или «Коммуникативная иллюзия». Я предложил объяснять современные общества уже не так, как обычно принято – с точки зрения их синтеза посредством информации, или посредством установления совместно принятых сообществом ценностей, или посредством разделяемых всеми политико-моральных смысловых структур. Представляется, что правильнее было бы характеризовать большие общественные тела, интегрированные медийно, как ансамбли, вызывающие стресс у самих себя. Я уже как-то раз проигрывал эту модель в берлинской речи 9 ноября 1997 года под названием «Веская причина быть вместе: Воспоминания об изобретении народа» – и уверен в том, что результат этой пробной попытки оправдывает продолжение работы в этом направлении. При этой пробной попытке уже было видно in nuce, как функционирует модель толкования социального синтеза через посредство стресса. Все говорит за то, что люди, которые не имеют никакой реальной причины для совместной жизни под одной символической или политической крышей, создают такую причину, выступая в роли участников коммуны активного самовозбуждения. При этом между семантическими и стрессовыми механизмами происходят процессы обмена, которые еще ни разу не были описаны в достаточной мере.