Книга Где-то в мире есть солнце. Свидетельство о Холокосте - Майкл Грюнбаум

Когда мы передали свои вещи молодому еврею в шапочке — он кинул их на тележку, — я увидел дочь той старухи. Она сидела под невысоким деревцем метрах в пятнадцати от нас, обхватив руками колени и уронив голову. Я смотрел на нее несколько секунд, но тут кто-то сзади велел мне посторониться, и я обернулся. Двое мужчин несли что-то длинное, завернутое в одеяло. Очень аккуратно они уложили это поперек тележки с заднего ее конца, у подножия горы из наших вещей.

— Пошли, Миша! — позвала Мариэтта. — Надо идти.

И мы влились в толпу. Минут через десять тележка проехала мимо нас. На ухабе задние колеса подскочили, и, когда тележка со стуком опустилась на дорогу, край одеяла откинулся, обнажив две ступни — их пальцы торчали вниз под совершенно разными — разве так бывает? — углами.

Примерно через полчаса мы свернули с дороги на небольшой мост, под мостом в обе стороны тянулось поле, по которому протекал узкий канал. Впереди темнела массивная, высокая — не меньше шести метров — краснокирпичная стена. Посреди стены прорезана высокая арка с воротами, укрепленная серыми цементными блоками. Каким-то образом наверху ухитряется расти трава.

Мы дошли до ворот и попали в длинный, метров тридцать, сводчатый проход. Шаги здесь отдавались странным глуховатым эхом. Почему-то все молчали. В конце прохода — большое желтое здание.

— Это Терезин? — спросил я маму.

Она прикрыла глаза и кивнула.

— Сколько тебе лет?

У еврея, который задал мне этот вопрос, на лице густая щетина. Он сидит на низком стуле за деревянным столом. Столешницу пересекает широкая трещина. Другой мебели, кроме стола и стула, в кабинете нет. Окон тоже нет. Мы свернули сюда прямо из сводчатого прохода, то есть кабинет спрятан в крепостной стене. Сюда все время входят люди, взрослые и дети, и снова выходят. Зачем — понятия не имею.

— Двенадцать, — говорю я.

— Двенадцать? — Он приподнимает кустистую бровь и смотрит на маму.

— Да, — подтверждает мама. — Ему двенадцать. Он родился 23 августа 1930 года.

Мужчина ничего не отвечает, просто открывает блокнот на таблице с какими-то цифрами и буквами — должно быть, условными сокращениями. С минуту изучает таблицу, тыча кончиком карандаша то в одну, то в другую клеточку и все время что-то про себя напевая. Потом качает головой и даже, кажется, посмеивается.

— Павел! — кричит он.

Появляется мальчик, почти на полголовы выше меня.

— Чего? — У него большая щель между передними зубами.

— Отведи этого симпатичного юношу в L417, комната…

— Прошу прощения. — Волнуясь, мама очень быстро качает головой. — Что за L417?

— L, четыре, один, семь, — раздельно повторяет мужчина. — Один из корпусов. Детский дом для мальчиков. Он будет помещен в комнату номер семь. Для мальчиков.

— Детский дом? — Мама так и застывает с открытым ртом.

— Что значит — комната для мальчиков? — спрашиваю я Мариэтту.

— Павел! — Мужчина оборачивается к своему помощнику. — Объясни ему, будь добр.

Павел почесывает руку.

— Ребята здесь живут с ребятами, а не…

— То есть как? — Мама сумела закрыть рот, но верхняя губа ее как-то странно дрожит.

— Я и сам живу в комнате номер семь. — Павел пожимает плечами, будто в этом нет ничего особенного.

— Но он… — пытается возразить мама.

Я тоже хочу что-то сказать, потому что у меня вдруг сильно заболело в груди. Но я ничего не говорю.

— Павел! — Глубоко вздохнув, мужчина утирает лоб тыльной стороной руки. — Как часто ты видишься с отцом?

Павел пожал плечами:

— Не знаю. Часто, почти каждый день. Когда хочу. По-всякому бывает.

— А с мамой? — уточняю я.

— Часто? — переспрашивает мама.

— Ну да, довольно часто, — отвечает Павел.

Мама примолкла. В уголке ее правого глаза появилась слеза, висит и не вытекает. Я смотрю на Мариэтту: лицо у нее вдруг посерело, будто его вырезали из какого-то старого камня. В груди у меня болит все сильнее. Сам не зная почему, я оборачиваюсь к маме и говорю:

— Все будет хорошо, правда.

Это я утверждаю или спрашиваю? Мама обняла меня так сильно, что боль в груди как будто рассыпается осколками, и от этого мне страшно и вместе с тем хорошо.

А потом я иду куда-то вслед за Павлом, который все время меня торопит, но вдруг останавливается, оборачивается и спрашивает:

— Так как тебя зовут-то?

Мы минуем одно высокое длинное здание за другим, все корпуса отделены друг от друга узенькими проулками. Целый городок.

— Что это за место?

— В смысле? — удивляется Павел. — Это Терезин. А ты что думал?

— Нет, я просто…

— Наци называют его Терезиенштадт. Без разницы. Это то же самое.

Мы сворачиваем за угол и вместо очередного корпуса видим большую площадь, а посреди нее — что-то похожее с виду на цирковой шатер. На дальнем конце площади — старая церковь. Повсюду толпы людей со звездами на одежде. Всех возрастов люди, в том числе очень много стариков. Ходят туда-сюда, но еще больше сидят на скамейках или стоят у входа в какой-нибудь корпус.

— Они что, построили все это специально для нас?

— Не, — говорит Павел. — Это все тут давно было. Лет сто или больше. Военная крепость, наверное. А теперь это все наше. Ну не то чтобы совсем наше — хозяева тут, само собой, немцы. Но управляем мы, евреи. То есть в основном наци говорят евреям, которые здесь за начальство, что надо делать. Но мы хотя бы не сталкиваемся каждый день с немцами. Только евреи, и нас тут очень много. По мне, так даже чересчур.

Мы добрались до бледно-желтого здания с коричневой крышей. Павел взбежал на невысокое крыльцо.

— L417. Заходи.

Внутри шум — примерно такой, как в школе, когда двери классов закрыты, но слышно, как за ними все что-то говорят. Мы идем по коридору, потом вверх по лестнице, снова по коридору, и наконец Павел останавливается и открывает дверь.

Дикий шум выплескивается наружу.

— Комната номер семь, — объявляет мой провожатый.

Я заглядываю, но входить не решаюсь.

Комната размером с класс. Не очень большой. Только вместо парт и стульев повсюду нары. Трехъярусные нары из неструганого дерева, и к ним прислонены деревянные лесенки. Нары составлены так плотно, что комната не просматривается даже до середины. К тому же с нар свисают вещи — рубашки, штаны, куртки. Башмаки, одеяла, сумки — чего тут только нет.

И мальчики. Мальчики повсюду. Все примерно моего возраста. Лежат на нарах, сидят на нарах, стоят между нарами. Болтают. Рисуют, пишут, читают книги, играют в карты, расставляют фигуры на шахматной доске. Несколько ребят сидят за узкими дощатыми столами, втиснутыми между рядами нар. А двое мальчишек закатились под один из таких столов — похоже, они борются на полу.