Книга Исход - Светлана Замлелова

Ольга никогда прежде не видела таких людей, да ещё и в таких количествах сразу. А потому в первое время она жадно слушала всё, о чём они говорили.

– Народу не нужна революция, – кричал один. – Всё это интеллигентские штучки, забава для выучившихся и скучающих бездельников. Оставьте народ в покое, он сам разберётся со своей судьбой и сам выберет путь развития!.. Какое вы имеете право навязывать народу революционный путь?.. Народ выбирает э-во-лю-ци-ю!..

– Нет, позвольте! – кричал другой. – Какое вы имеет право говорить здесь за весь народ? Откуда вам, городскому интеллигентику, знать, чего хочет и чего не хочет народ, когда вы и народа-то не знаете!? Вы судите о народе по книжкам, ваш народ – это лубочный мужик… А революция – это дело необходимое, это, если хотите, кровопускание у больного. А Россия больна, и с этим вы спорить не сможете…

– Да, да… – соглашался третий. – Это бесспорно – мы гниём и гниём с головы, а излечить нас может только революция…

Потом приходили другие люди и говорили другое:

– …Никакой такой «пролетарской» революции в России не может быть. Царизм и империя – вот цели настоящей, а не выдуманной революции!

– Да вы просто догматик! Сколько раз я об этом говорил и не устаю повторять: вы – догматик!

– А вы – мечтатель! Понятно вам?.. Занимаетесь маниловщиной. Причём вредной маниловщиной – морочите головы!..

– Да поймите вы оба: дело не в том, какая революция – пролетарская или нет. Просто государство должно исчезнуть, особенно наше – расейское государство… Революция – любая, заметьте – нужна нам для возрождения…

Со стены смотрели на спорщиков мыши, хоронившие кота, и, казалось, над чем-то посмеивались. А Ольга, слушавшая с жадностью, не могла заставить себя относиться к этим словам серьёзно.

Чаще других являлся Сикорский, с которым Серёженька крепко сдружился и который сразу же не понравился Ольге высокомерием и надменностью. Раз даже Ольга слышала, как он в разговоре с Садовским назвал её «твоя барынька». А Серёженька, между прочим, его даже не одёрнул. Серёженьке Ольга немедленно подыскала оправдание, но «барынька» больно задела её. За редким исключением, на равных Сикорский общался только с Серёженькой. Неустанно и при первой же возможности он сообщал о себе, что поляк, даже если об этом его никто и не спрашивал. Другой его странностью была привычка усмехаться при каждом удобном случае, что многих раздражало и даже настораживало. На всех он смотрел свысока, и когда все говорили, обыкновенно молчал с таким видом, как будто знал наверняка, что кругом говорят чудовищный вздор. Хотя при этом никогда не уходил. О нём было известно немного, только, что отец его был сослан в Сибирь, а сам он рос у родителей матери в Минске. Садовский сошёлся с ним вопреки тому, что и сам же считал его человеком неприятным, хотя и умным, бесспорно. Что-то общее было между ними, что-то, что делает общение разных, казалось бы, людей возможным и даже интересным, что заставляет тянуться друг к другу.

– Неплохо устроился, – сказал Сикорский, впервые побывав у них.

И добавил, усмехаясь:

– Ленин тут поблизости останавливался.

– Да? – безразлично спросил Садовский. – В самом деле?

– И на Бронной, и в Палашёвском… – подтвердил Сикорский. – Знакомился с местными марксистами.

– Ты что же, его знаешь? – удивился почему-то Садовский.

– Ну, я же не марксист… Впрочем, думаю, что и Ленин теперь не вполне марксист… Нет, не знаком – меня тогда ещё не было в Москве. Но его многие у нас знают…

– Кто это – Ленин? – спросила Ольга, когда Сикорский ушёл.

– Это так… – наморщился Сергей. – Тебе не интересно.

Первое время Ольге казалось, что люди, бывавшие у них, все чего-то ждут. Их ожидание передалось и Ольге, постепенно она тоже поверила, что должно произойти что-то большое, значительное. Но потом она привыкла к новым людям, к повторяющимся разговорам. Она уже точно знала, кто и что скажет, о чём будут спорить и в чём обвинять друг друга. Новизна истёрлась, ожидание исчезло. Однажды Ольга вдруг поняла, что у них собираются не только студенты, как она думала прежде. Стали являться барышни, потом об одном из гостей Ольга узнала, что это актёр, другой оказался художником, о третьем, смеясь, говорили, что недавно он проходил лечение в доме скорби. Этого последнего Ольга побаивалась и до того, как узнала историю его болезни. Он был бретёр и задира, отчаянный картёжник и дерзкий выдумщик и напрочь, казалось, лишён был всякого страха. Писал он в газетах статьи о театре и об актёрах, за что актёры его ненавидели. Об этом Ольга узнала от бывавшего у них артиста Туманова-Гданьского, объявившего как-то, что «Филипп Нилыч не придёт, ибо схлопотал фермуаром по мордасам». Фермуар помещался на чёрной атласной сумочке критикуемой актрисы, удар же пришёлся в глаз, незамедлительно затем опухший. Так что незадачливому критику следовало бы отсидеться дома, дождавшись, когда разойдётся синева под глазом. Но вместо этого критик, не утерпев, явился на репетицию «Гамлета». Офелию в том спектакле играла та самая актриса, от которой досталось Филиппу Нилычу. И вот, когда на сцене разыгрывалась сцена с потерявшей рассудок Офелией, из зала вдруг донёсся сатанинский хохот. Смеялся Филипп Нилович.

– Ха! Ха! Ха!.. Это что у вас – сумасшедшая?.. Да вы сумасшедших не видывали!.. Чего она присюсюкивает? Чего вы елей-то на сцену льёте?.. Я!.. Я, а не она, был сумасшедшим и знаю, как они говорят…

Тут он вскочил и с места в партере начал было читать за Офелию, но взрыв смеха со сцены прервал его дебют. Актёры, испугавшиеся спервоначалу его выходки, вдруг, не сговариваясь, расхохотались. Сам бывший сумасшедший, не поняв, чем это он насмешил их, страшно обиделся и тут уж покинул театр.

– Сейчас дома сидит, – говорил Туманов-Гданьский, – на всех обиженный.

Ещё одной особенностью Филиппа Нилыча была его плохо объяснимая и не идущая к нему страсть ко всякого рода мистике и особенно к случаям явления душ умерших. Он был спиритом и регулярно в каком-то доме на Собачьей площадке участвовал в сеансах. Истории явления душ, а равно и общения с этими душами, он как будто коллекционировал и обожал рассказывать, всякий раз негодуя и злясь, когда его ловили на несоответствиях или поднимали на смех. Ольге его истории нравились, и если бы не Мика, которого так напоминал Филипп Нилыч своей любовью к сверхъестественному, она с удовольствием бы слушала его. Но вместо этого всякий раз ей было ужасно смешно, и порой Ольга с трудом сдерживалась, чтобы не расхохотаться в лицо рассказчику. Тогда она искала глазами Туманова-Гданьского, который так же, как и она, едва, казалось, сдерживал смех. Они переглядывались понимающе, после чего отворачивались в разные стороны, потому что смотреть друг на друга под рассказы о привидениях было почему-то особенно забавно. Когда заговаривали о революции, Филипп Нилыч заявлял дерзко:

– А я вот не верю в революцию. Слышите-ли, милостивый государь?.. Не ве-рю!.. Ибо революция есть романтический вздор. Спору нет – режим прогнил, и вообще старое изветшало. Но все они, – и тут он обводил присутствующих взглядом, – не понимают одного: свергнуть старую власть – это даже не полдела, это треть… четверть… Нет! Это осьмушка дела!.. Настоящее дело – это создать новую машину, которая поедет сама. Революция, по моему разумению, это борьба с бандитами, это распределение хлеба и обезвреживание нечистот по-новому… А эти? – он снова обводил взглядом своих соседей. – Эти смогут обезвредить нечистоты по-новому?.. Нет! Ни черта они не смогут. Потому революции не победить. В революцию не верую…