Книга Утро без рассвета. Камчатка. Книга 2 - Эльмира Нетесова

— Он один был пойман или с группой?

— Привезли его к нам одного. Доставившие не могли им нахвалиться. А насчет его сообщников ничего не знаю. В приговоре об этом — ни слова. Но если они у него имелись, то тоже серьезные мужики, этот с «мокрушниками» не пошел бы на дело. Так вот, на первом году я всяких ужасов наслышался о «медвежатниках». Но когда понаблюдал, многое понял.

— Изменили мнение?

— Конечно. Чем крупнее преступник, тем он сильнее. Как человек. Его не надо уговаривать. Он сам понимает, что нужно работать, раз засыпался, иначе кормить не будут. И вкалывать они умеют здорово. В лагере не занимаются ерундой. Никого не трогают, не задевают.

— А «президент»? Этот покрупнее вашего «медвежатника». Почему ж иным был? — Яровой отложил блокнот.

— Что «президент»… Он требовал к себе отношения по своим законам. Не смог понять, что лагерь — не только исправительный, нои трудовой. Не живучим оказался. А главное — у него было что отнять. Вот это ему и помешало. Не в пример «медвежатнику». У того что отнимешь? Все, что имел, до лагеря отняли. Все, что принес, только с ним уйти могло. Потом «медвежатник» ни у кого из кентов не отнимал, ни из кого не сосал, ничего не требовал. Но держался, как положено. Себя и словом, и кулаком мог отстоять при необходимости. Так что сравнений тут быть не может. Ведь «медвежатники» — это наследие международной воровской элиты. А обычные осколки профессиональной преступности — «президенты» и прочие воры в законе, так я понимаю, — ответил Трофимыч.

— Чем он занимается теперь?

— В Магадане работает, — сказал Бондарев. — Здесь в лагере он стал электриком. Выучился. И теперь работает по этой специальности. Все имеет. Даже приемники ремонтирует. По схемам. Семьей обзавелся. На вдове женился. На старушке. Живут — друг на дружку не надышатся. А вот второму такому же не повезло, — Игорь Павлович вздохнул.

— Умер?

— Нет.

— Расскажи подробнее.

— У него одна наколка имелась. «Гусиная лапа». От плеча до локтя.

— А это что такое?

— Татуировка. А «гусиная лапа»— его инструмент. Чем он сейфы банковские вскрывал. Как консервную банку. «Медвежатники» по- разному работали. Одни с отмычками. Другие с «гусиной лапой». Третьи с ключами и прочим… Так вот этого в Орле поймали. И сюда к нам прямиком. Здесь ему поставили эту проклятущую татуировку.

— Почему проклятущую?

— Жизнь она ему сломала.

— Сам виноват.

— В чем виноват — за то отсидел. И, между прочим, если бы все такие в лагере были, не поседел бы наш Трофимыч и мы поздоровее были бы. Не хватало б сердце по ночам. Он, братец ты мой, совсем неплохим человеком стал. Как отсидел червонец, понял, что гусиное— гусю, а человеку — человеково. Не захотел на прежнюю дорожку возвращаться. И никто с ним бесед не проводил. Сам все осмыслил.

— Что ж раньше не хватился?

— Раньше? Ишь, как хорошо нам здесь судить. По-всякому в жизни складывается. Может, не все от него зависело в его судьбе. Только и здесь не каждый поймет. Иной хоть, всю жизнь здесь сиди — дураком сдохнет. Этот всего три года пробыл, ко мне пришел: мол, помоги для жизни специальность получить. Пусть хоть пяток лет и останется, хочу по-человечески дожить их на свободе.

— А чем он до этого занимался?

— Эти три года? Трассу строил, как и все.

— А в чем не повезло?

— Да хотел он семью создать. Квартиру ведь имеет. Обстановку. Пригласил и женщину. У нее сын имелся. Муж бросил ее. Давно. Она сама сына растила. Выучила. Он теперь журналист. И хотя без отца рос — дурного за ним никто не видел. Мать из кожи для него лезла. Ну, привела она сына к своему «медвежатнику» — сама того не знала. А он, как на грех, в доме уборкой занимался. И вышел открыть им дверь без рубашки. А сын и увидел эту наколку. Видать, наслышан был о них. Ну и сразу назад. И мать за собою. Даже слова не дал сказать. Как в лицо плюнул. А когда шагов на десять отошел, закричал на «медвежатника». Всякую гадость понес. И матери запретил даже вспоминать о нем. Мужик этот от расстройства выпил. Ну и ко мне пришел. Он в доме напротив живет. Рассказал, что у него стряслось. Я его отправил отдыхать, а сам тому сопляку позвонил. Он со мною и говорить не стал.

— Ну а «медвежатник»?

— А что ему оставалось? Отказался он от этой бабы. Пусть живет умом сына, коль своего нет.

— Так и живет один?

— К несчастью, да.

— Зато морячку нашему не татуировку, а прямо картину Ай вазовского накололи. Девятый вал. Глаз не отвести. Самая большая знаменитость, прохвост высшего класса работу делал, — рассмеялся Трофимыч.

— За что осчастливил?

— Да морячок в смешанный барак попал. Там и воры, и буфетчики, и конокрады. А «бугром» — Сова, сволочь, каких мало земля рожает. Ну и хотели они флотского к картам приучить. Не поддался. «Сявкой» решили сделать. Тоже не вышло. И уж подумали пришить его за неповиновение «бугру». Но в этот вечер Сова у того художничка пайку отнял. Тот уж третий день не жравши был. А морячок не стерпел. Пайку у Совы изо рта выдрал. Сцепились. Как пауки. Зэки онемели. Новичок — и вдруг так сорвался. А он из Совы мышь сделал. Да такую жалкую. Ну, зэки по закону барака назначили его новым «бугром». Так морячок самолично бил каждого, кто на пайку ближнего зарился.

— А за что он сел? — пытался вспомнить Бондарев.

— За драку. Тяжкие телесные повреждения, повлекшие смерть.

— Где его взяли?

— В увольнении перестарался.

— Ну и дурак, — так и не смог вспомнить этого случая Бондарев.

— Ну что, давайте, наверное, спать, — предложил Трофимыч.

— Да, хватит. Все о них, а о себе забыли, — поддержал майор.

Яровой усмехнулся:

— О себе забыли… А я смотрю, не переработались вы тут. Пока слушал — диву давался. Как легко вы говорите — одного «пришили», второго. Одни «сук» изводят, вторые за пайку. То покушение, то самоубийство. В других местах тоже есть лагеря, но там бы такое с рук не сошло.

Трофимыч привстал с раскладушки:

— Что? Что вы сказали? Значит, все мы здесь бездельники? Так? Где-то бы такое не сошло? А вы сами-то работали с зэками? Вы пробовали это? Так знай те, что если хоть один из двух с половиной тысяч станет на правильные рельсы, и то не зря мы хлеб едим. Я ведь только документацией, архивом, картотекой занимаюсь. Вся работа с зэками на его плечах лежала, — указал Трофимыч на Бондарева. — Только из одной вашей республики, к тому же самой маленькой, к нам такие типы попадали! Да и то большинство из них стали нормальными людьми. А вы смеете такое!

Бондарев подошел. Положил руку на плечо Трофимыча:

— Успокойся. Не надо горячиться. Конечно, хлеб наш солон, но следователю в этой работе многое непонятно, незнакомо… А тебе, Трофимыч, стыдно так, сдерживаться надо.