Книга Бремя живых - Василий Звягинцев

— Да, скорее всего. В отличие от вас, европейцев, мои соотечественники и единоверцы гораздо менее толерантны к объективным обстоятельствам.

— Рад, что вы это понимаете… — Чекменев расплылся в самой располагающей из своих улыбок. Но с легким подергиванием щеки. Знающий его близко человек мог бы и испугаться.

Если бы… Если бы ему только было позволено, он показал бы, чего на самом деле стоит его «цивилизованная толерантность». Как цивилизованный человек может (должен) обращаться с подобной Фариду сволочью. Эх, Алексей Петрович Ермолов, куда ушли ваши времена? Но нет, прочь подобные мысли. Мы по-прежнему будем улыбаться и делать вид, что помним о собственной европеизированности и каких-то там конвенциях. До нужного момента…

— Да, — легонько постучал он трубкой о край пепельницы, стряхивая лишнюю золу, — мы, увы, толерантны настолько, что способны не только понимать вас, грязных азиатских дикарей, но и прощать.

Мне, разумеется, жаль мирных людей и бойцов, что погибли в ходе вашей, вполне дурацкой по замыслу и гнусной по исполнению, пятигорской акции… Однако естественное чувство негодования значительно смягчается тем, что единственный наш офицер поставил раком всю вашу кодлу, а указанная поза, особенно если доведена до логического конца, вроде бы должна покрыть позором не только вас лично, господин майор, но и многочисленных потомков ваших.

К сожалению, у нас уже забыта традиция сочинять былины и песни, восхваляющие наши подвиги, но уж в обычной журналистике, а там и в беллетристике все это будет изложено как надо. Со вкусом.

Аналога графа Толстого с его «Хаджи-Муратом», где он, на мой взгляд, впав в старческий маразм, проявил недопустимую терпимость и сочувствие к врагам Отечества, у нас, по счастью, на сей день не просматривается. Дешевые продажные писаки не в счет. Зато уж расписать все случившееся в Пятигорске с должным надрывом смогут многие.

Особенно если мы попросим сделать так, чтобы тексты апеллировали больше к иностранному читателю, нежели к отечественному. И были оснащены массой цитат из ваших добровольных и заверенных подписью показаний. С упоминанием самых нелестных ваших характеристик в адрес господина Катранджи, известных нам обоим имен руководящих лиц ведущих европейских держав и… еще кое-чего. Так что готовьтесь, коллега.

Кроме того, я не по должности, а просто от природы — циник. Ибо это самая естественная реакция мыслящего человека при созерцании происходящего вокруг. Потому вашим родственникам вряд ли понравится то, что после некоторых ваших высказываний в адрес Корана, Пророка и веры подумают и сделают муллы. Про судьбу Сулеймана Бушби помните?

— Позвольте! — вдруг вскинулся Фарид. — Уж это — прямая, гнусная ложь! Я мусульманин! И на такие темы разговоров вообще не было!

— Да не позволю, не позволю, все равно вы снова врете, пользуясь отсутствием здесь милейшего доктора с его «Верископом». Какой вы на хер мусульманин? Вам что, прямо сейчас начать цитировать Священные тексты и все заветы, которые вы нарушили, не имея на это никакого права? И ваши слова, записанные на магнитофон, что при современном развитии техники будут звучать стопроцентно подлинно. А вы в ответ зачитаете мне Нагорную проповедь, положения которой я тоже нарушаю? Кончайте дурака из себя строить, Федор Михайлович. Или мы с вами сейчас договоримся, как два нормальных человека, озабоченных прежде всего собственными интересами, или…

Ну, вы, наверное, уже поняли, что в моих устах означает это «или». У вас же, в свою очередь, никакого «или» для меня нет. Так что, еще дурака поваляем? Пожалуйста. Но ровно столько времени, которое потребуется, чтобы я выпил эту рюмку.

— Я вас слушаю, Игорь Викторович.

То, что собеседник понял его правильно и, значит, партию он свою провел с блеском, Чекменева порадовало. Кто-то скажет, что никакой тут нет особой доблести — напугать и привести к покорности находящегося в полной твоей власти пленного врага, и будет не прав.

Нужно же ведь заодно сообразить: а отчего же это вдруг, в силу каких причин он у нас в плену оказался, а отнюдь не наоборот? А если бы пришлось нам поменяться местами, какой бы в этом случае состоялся разговор?

Вопрос, большой вопрос: сумел бы Фарид сломать Чекменева столь же быстро или даже вообще сумел бы?

Исторический опыт бесчисленных русско-турецких войн, да и среднеазиатских экспедиций показывает, что по какой-то малопонятной рационально мыслящим людям причине, до глупости с врагом гуманные, русские солдаты в боях стояли до конца, а будучи захваченными в плен, переносили бессмысленно жестокие пытки, даже и на кол садились, не дрогнув. Перекрестившись напоследок, крикнув, если было кому: «Прощайте, братцы!» А если нет, так прошептав: «Ну что ж, не мы первые, не мы последние».

А в гораздо менее острой ситуации до невозможности отчаянные и столь же жестокие башибузуки, янычары, шахиды[28]ползали на коленях и целовали пыльные сапоги тех же самых, не успевших попасть им в руки русских солдат, вымаливая пощаду любой ценой.

Конечно, не будем обобщать и делать далеко идущие выводы, но ведь тенденция, однако!

Чекменев, по крайней мере, был уверен, что он бы так легко не сдался.

Да хотя бы именно сейчас, придись ему поменяться местом с Фаридом в этой вот ситуации, он, не шевельнув лишний раз лицевыми мускулами, огляделся бы по сторонам, якобы любуясь обстановкой, и прыгнул бы вбок — назад, опрокидывая ногами стол на собеседника, сорвал со стены одно из крестообразно повешенных охотничьих ружей и — с размаху, прикладом по голове уверовавшего в свою полную моральную победу врага!

А уж дальше — как выйдет. Уйти живым вряд ли удастся, но шороху наделал бы знатного. Наша ведь поговорка: помирать, так с музыкой!

— Нет-нет, Игорь Викторович, не ждите от меня никаких неожиданностей, — с обезоруживающей ухмылкой сказал турок. — Я прекрасно догадываюсь, о чем вы сейчас думаете. Я очень неплохо разбираюсь в идеомоторике и в вашей психологии тоже, все-таки почти десять лет прожил в России, и ведь не просто так прожил, как разведчик прожил. А вот хотите, проверим? Вы позволите?..

Не успел Чекменев кивнуть, как Фарид встал, подергал висящие на стене ружья. Ни одно из них даже не шелохнулось. Кроме довольно хлипких на вид кронштейнов, на которых ружья лежали, они были прихвачены к стене почти незаметными, но прочными стальными шпильками, пропущенными сквозь антабки.

— Зачем же мне нужно было дергаться, рискуя тем, пусть пока и слабым, авторитетом, что я успел у вас завоевать? Тем более… На пороге родного дома я, без сомнения, дрался бы с вами насмерть, а здесь-то зачем? Работал я всегда исключительно за деньги, поскольку идеи пантюркизма или там исламской солидарности меня и в самом деле не волнуют… — Он вполне естественно рассмеялся. — Со времен Ататюрка прошло восемьдесят лет, а мы так еще и не сумели собственную страну обустроить на среднеевропейский манер. Зачем нам что-то еще? Поэтому поверьте мне, Игорь Викторович, никаких я больше тайных замыслов не лелею. Обошлись вы со мной по-человечески — я это понимаю и ценю. Спасибо вашему полковнику, что не оставил меня в Пятигорске. Там разговоры были бы другие. Говорите, чего вы от меня хотите сейчас…