Книга Наследие страха - Дин Кунц

Элайн наконец сумела отвернуться от картины и посмотреть на него. Его широкое красивое лицо было опустошенным, перекошенным от усталости и бледным от воспоминаний.

— Представляю, как это было ужасно, — кивнула она.

— К счастью, мой отец понимал это. Он видел, что со мной творится, и из кожи лез вон, чтобы я знал — меня любят. На долгие месяцы он оставил дела в руках своего бухгалтера и провел бесчисленные часы, стараясь успокоить меня, сделать так, чтобы я забыл. В конечном счете ему это удалось. Но без его заботы, боюсь, я бы уже давно сломался.

Внезапно он отвернулся от девушки и пошел к самому большому мольберту, где была прикреплена неоконченная работа. И предложил:

— Посмотрите.

Она неохотно подошла к нему сбоку.

— Как вы считаете — здесь вырисовывается что-нибудь путное? — спросил он.

— Это Силия, да?

Он подтвердил. Половина ее лица была нарисована краской, в то время как другая половина до сих пор существовала в виде наброска, нанесенного розово-коричневой пастелью.

— Я думала, портреты плохо вам даются, — сказала она.

— Самое смешное, что это так. Но с моей матерью, а теперь с Силией у меня не было никаких трудностей.

— Вы, должно быть, очень ее любите.

— Силию? Вовсе нет. Она чудесная девушка, но я не испытываю к ней чувств. Просто... просто оказалось, что я могу рисовать лица лишь тех, кто пострадал от хоннекеровского безумного наследия. У меня есть два других портрета, младенцев. Они получились не так хорошо, потому что были слишком маленькими, чтобы обладать четко выраженным обликом, индивидуальностью.

— Я вижу, здесь вы увлеклись оранжевыми тонами, — показала она.

— За исключением крови, — поморщился он. — Когда я рисую кровь, я делаю ее красной. Ярко-ярко-красной. Силии смерть виделась не как начало, а как конец. Она не была сумасшедшей.

Он взял мастихин и попробовал его пальцем. Тот был не острый, но длинный и гибкий. И только конец острый.

Он принялся за участок холста, который ему, похоже, не нравился, соскребая шершавые пупырышки масляной краски.

— Получится замечательный цикл — вот это и портрет моей матери.

— Действительно, — согласилась Элайн.

Она видела, что теперь Деннис стоит между ней и дверью, и не понимала, как могла допустить это.

"Перестань! — приказала она себе. — Ты ведешь себя как дура, глупенькая, пустоголовая дурочка”.

Он выдавил немного краски на палитру и начал смешивать ее мастихином. Это была алая краска. Она приставала комками к серебряному инструменту, как... как...

— Кровь, — сказал он.

Элайн вздрогнула, хотя он не заметил этого, и она переспросила:

— Что?

— Я хочу посмотреть, какой эффект даст кровь на фоне оранжевой бледности ее кожи.

"Стой на месте, — говорила она себе. — Не нужно бояться. Он всего лишь человек, а ты научилась обращаться с людьми”. Но она также знала, что он может быть сумасшедшим, таким же сумасшедшим, как в свое время Амелия Матерли, и она понимала, что ей никак не справиться с чем-то подобным. В ее мире логики и здравого смысла сумасшествию не отводилось никакого места. Сумасшествие было осложнением. Ей же хотелось, чтобы все было просто.

Он поднял нож, уставившись на него, в то время как красная краска медленно бежала вниз, к ручке и его пальцам.

— Хорошо смотрится, — заметил он. Дождь забил еще резче по окну в крыше, еще более крупными каплями, звук от которых получался почти как от града.

— Ну что же, — объявила она, — мне пора идти. Он продолжал смотреть на нож.

— Но вы только что пришли.

— Тем не менее ваш дедушка...

— Ему не понравилось первое полотно — с мамой.

Его голос казался таким далеким и не связанным с этим моментом, что она не поняла, что именно он имеет в виду.

Элайн спросила:

— Кому не понравилось?

— Дедушке, — сказал он.

— Почему нет?

Деннис повернул нож, соскребая краску со своих пальцев, и снова вскинул лезвие.

— Дедушка взглянул на него лишь один раз и отказался рассматривать. Он сказал, что совсем не хочет вспоминать что-нибудь о том дне и о том, что он видел, и что мое полотно слишком яркое и слишком достоверно для него, чтобы изучать его спокойно. Он всегда интересовался моей работой, но совершенно не выносил этого полотна. А оно, как мне кажется, лучшее, что я когда-либо делал.

— Мне оно нравится.

— Спасибо.

— А реакцию вашего дедушки можно скорее истолковать как похвалу, а не как неприятие.

— Наверное. Она вздохнула:

— Пожалуй, я все-таки пойду. Он вытер алую краску с ножа.

— Вы не возражаете? — спросила она.

— Он — ваша работа, — хмыкнул Деннис.

— Да, это так. И я не могу оставлять его без присмотра. Спасибо вам за то, что показали мне свою мастерскую. Ваши работы очень интересные, это чистая правда. Ну что же...

Немного алой краски попало ему на пальцы. Он стоял там, пристально глядя на нее, как будто видел что-то на поверхности темно-красного пятнышка, какой-то образ, который ему предстояло использовать в своей живописи.

Она отступила от него на шаг.

Он не повернулся.

Она прошла к двери, уверенная, что теперь он в любой момент может броситься за ней.

Когда она достигла двери, то оглянулась назад и увидела, что он рисует темно-красные капли на лице Силии Тамлин. Он, казалось, вообще забыл, что Элайн была здесь.

Она припустила по ступенькам мансарды, перепрыгивая сразу через две, хотя и понимала, что он может услышать ее топот. Она открыла дверь внизу, вышла в коридор и закрыла за собой створку.

Дыхание ее было частым и прерывистым. Она каждый раз втягивала воздух полной грудью, как будто совсем не ожидала, что ей придется выйти из этой мансарды. Воздух был прохладный, и чистый, и вкусный.

Когда нервы ее несколько успокоились, она пригладила волосы и расправила блузку. То, что она сосредоточилась на своем туалете, помогло ей еще больше успокоиться. Оправившись, она спросила себя, что ей теперь следует делать. Следует ли ей немедленно пойти в комнату к Джейкобу Матерли и сказать старику, как себя вел Деннис и к чему, как она боялась, он клонил?

Нет. Это не принесет никакой пользы. Что, в конце концов, Деннис такого сделал? Говорил о своей матери. Рисовал портреты сумасшедших. Выказал нездоровое влечение к крови. Поигрывал мастихином так, как будто мог броситься на нее и пустить его в ход. Ничто из этого само по себе не было убедительно и не давало ни малейшего повода для обвинения. Только находясь там, можно было понять, что он собой представлял. Дело было не только в том, что он делал, но в том, как он это делал, в его настроении, выражении его лица, интонации его голоса. А поскольку никто, кроме Элайн, не видел этих вещей и не мог постичь, как это было, остальное казалось глупым.