Книга Жизнь графа Дмитрия Милютина - Виктор Петелин

– Трудно понять Александра Второго, Иван Сергеевич, я ведь почти двадцать лет рядом с ним, видел его и благородные поступки, и страх перед наступающим терроризмом. Преступные общества возникают то и дело, чуть ли не открыто заседают в Петербурге, с пистолетом в руках гуляют там, где и император… Студенты, молодежь увлекаются западными теориями, читают Фурье, Сен-Симона и восклицают: «Как худо жить у нас»…

– Но и в Европе не лучше, Дмитрий Алексеевич, и там износились все формы политического и общественного быта, надо искать и создавать новые. Европа в безвыходном состоянии, и Герцен об этом писал, и многие национальные публицисты и писатели. Но и социальные системы Фурье ничего хорошего не обещают; предположить, что все будут одинаково работать и одинаково быть сытыми, семьи не будет, дети будут воспитываться государствами, богатых и бедных не будет, все будут равны, одинаково образованы и обеспечены на старость, – все это настолько неосуществимо, настолько противоречит историческому развитию общества, что даже мне, неспециалисту в области философии и социологии, легко это опровергнуть. На Западе хоть что-то делается, а у нас, в России, процветает только узурпация к инакомыслящим, только казни, ссылки, каторга. Император очень слабый человек, вам надобно на него чуть-чуть надавить, раскрыть западные перспективы, Россия очень одинока.

– Вы, Иван Сергеевич, человек свободный, независимый, а нам, чиновникам, царедворцам, пусть и в ранге министров, трудно приходится – то день рождения императора, то день рождения императрицы, то одного великого князя, то другого и третьего, ведь их множество по всем линиям, и каждого поздравь, а богослужений просто не счесть, и всюду поспешай в качестве сопровождающего императора, а сколько проводится смотров и военных парадов… Государь император – человек добрый, чувствительный, мягкий, такому человеку решать и вершить государственные и политические дела очень и очень трудно. Он вечно колеблется, сегодня одно, а послезавтра другое, а политика должна быть последовательна. 19 февраля 1861 года Россия сделала по его повелению огромный шаг, отменила крепостное право, а после выстрела Каракозова он сник, шаги его уменьшились и с каждым днем уменьшались. А он то шагнет в сторону, затем в другую, возникает неуверенность в сотрудничестве с ним, потом обнаруживаются какие-то темные дела, и указывают на источник – княгиня Долгорукая и ее окружение вершат эти темные дела. А народ, солдаты, студенты страдают… В конце концов все падает на правительство и колеблет его основы. Получается, что восхищаются те, кто колеблет основы, а разрушители только этим и занимаются – колебать основы и есть задача современного революционного времени. Александр Второй – это Гамлет, скажете вы, он слаб, колеблется, но не всегда колеблется между «быть или не быть». Вы создали слово «нигилист», это слово стало общепринятым и даже официальным словом. Вы создали произведения, которые вошли в историю русской культуры, но все это создавалось на Западе, где нет цензуры, потом только доходили сюда…

Когда Милютин говорил, он все время поглядывал на Тургенева, этого высокого, красивого барина, с мягкими седыми кудрями, который внимательно слушал Милютина, его глаза светились умом, порой юмористический блеск обозначался в его взгляде, но он не перебивал затянувшийся монолог министра. Странно только, пожалуй, одно: такой большой и красивый, такой глубокий талант, а голос у него какой-то тонкий, похожий на детский.

– Но конституция России просто необходима. Дворяне устали править в одиночку, особенно после того, как Петр Третий дал им вольность, освободил от государственной службы, им нужно пополнение, нужно привлекать другие слои общества к управлению государством, а то вертитесь в кругу дворянства…

– Полностью согласен с вами, Иван Сергеевич, но есть традиция, есть приличия, которые не обойдешь стороной. Расскажу вам один случай из нашей дворцовой службы… Вы, конечно, знаете графа Александра Владимировича Адлерберга, это друг императора, они выросли вместе, почти братья, но положение его, как только появилась на горизонте княгиня Долгорукая, стало почти невыносимым, она была озлоблена против графа, просто ненавидела его, знавшего о недопустимости их близких отношений, тем более в Зимнем дворце. Император дал указание графу поселить княгиню в Зимнем, а это уже позор, это крайнее безрассудство, император был в полной зависимости от княгини. Но императрица была еще жива, дело приостановилось… Если бы вы знали, как тяготят меня мои министерские обязанности. Громадная работа, которая велась в Военном министерстве, часто тормозилась этими обязанностями. Приходилось вести дела второпях, действовать и говорить не то, что надо, а чаще подчиняясь чужим взглядам; а сколько интриг, сплетен, наговоров, зависеть от царской семьи, от их предрассудков и привычек. Не раз мне приходила мысль подать в отставку, два раза чуть не лопнуло терпение, разрыв был неминуем, но император гасил мое озлобление против тех, кто тормозил нашу работу, решимость моя разбивалась об его благодушие и кротость, а в последние годы у нас установились настолько близкие, добрые отношения, что немыслимо было мне покинуть его среди трудных, даже опасных обстоятельств нынешнего времени. Сколько раз я спрашивал свою совесть: хорошо ли я делаю, что остаюсь на своем месте, что не возражаю на мнения и понятия, диаметрально противоположные моим убеждениям, подчас даже явно превратные и односторонние. Но предрассудки царской семьи почти непреодолимы. Идти против них было бы безрассудно, борьба эта повела бы только к раздражению и охлаждению, а чрез то я вовсе лишил бы себя возможности проводить хотя бы часть своих планов и предположений по военному ведомству. Такая постоянная борьба с собственными мнениями и убеждениями подчас делала мое положение невыносимым. Мне и сейчас многое кажется невыносимым в его действиях и взглядах, но надо терпеть и пытаться уменьшить вред от его активности. Сколько мне пришлось потратить нервов в тяжелые времена борьбы с Петром Шуваловым, князем Барятинским, с министром народного просвещения графом Толстым…

– Кто-то мне в Париже говорил, ведь во Франции много говорят об Александре Втором, говорил о его скрытности, фальшивости, даже его двуличности. Сравнивают его с Александром Первым, Александр Второй скрытен, как и дядя, подозрителен, часто попадает под влияние интриг, кляуз, сплетен. Он считает себя хитрым, отсюда разница его в отношении к людям, то осыпает своими милостями, то вдруг охладевает к ним, почти не замечает.

– Да, вы правы, я заметил в императоре эту особенность, должен был быть весьма осторожным в своих действиях, сдержанным в разговорах не только с самим государем, но и с его окружением. Не раз я видел в его глазах недоверие к тому, что я предлагаю. Только со временем я понял, что окружающие его царедворцы что-то нашептали ему, искажая смысл мною сказанного. Существенная черта Александра Второго – это недостаток твердости характера и убеждений, в его характере много женственного, он чем-то увлекается, потом разочаровывается, отступает. Ошибка в некоторых близких людях вызывает у него недоверчивость ко всем, даже к самому себе. А недоверчивость вызывает неискренность, как вы сказали, двуличность. Вот почему начатые реформы 60-х годов остались недоконченными, они даже были изуродованы последующими правительственными мерами, вот и возникло что-то вроде хаоса в России в последнее время. Каракозовский выстрел напугал царя, а окружение императора только усиливало его страх. Он даже усомнился в начатых реформах. В чем польза и своевременность реформ, если они только начаты? Только в крестьянском деле он не отступил, остался верен начатому делу, проявил волю против нападок крепостников. Точно так же он хорошо держался и в польских реформах, разработанных моим братом Николаем Милютиным…