Книга "Посмотрим, кто кого переупрямит...". Надежда Яковлевна Мандельштам в письмах, воспоминаниях, свидетельствах - Павел Нерлер

В 1979–1980-х годах я бывала у Н. Я. по нескольку раз в неделю, чаще одна, иногда вместе с отцом. И однажды Н. Я., рассказывая о своей ранней молодости, упомянула, что очень гордилась длиной своего носа. В доказательство его выдающейся длины повернулась в профиль. Надо сказать, что по отцовской линии у нас в семье с этой частью лица тоже всё обстоит неплохо. Папа смотрел-смотрел то на Н. Я., то на меня, а потом сказал: “А ну-ка померьтесь носами”. Мы померились, оказалось – одинаково, даже фотография такая сохранилась.

А еще Н. Я. всё время что-нибудь дарила. Всем. Ее собственные потребности были совершенно спартанскими, а привозили и приносили ей в подарок самые разнообразные, иной раз довольно экзотические вещи. Например, кто-то привез из-за границы два (почему два?) теплых плюшевых или что-то вроде домашних халата. Они их сочла платьями и немедленно передарила. Один достался мне. Велено было примерить сейчас же. Халат оказался до полу, но Н. Я. потребовала, чтобы я так в нем и пошла домой, подвернув подол, чтобы не торчал из-под шубы. Делать нечего, вышла за дверь в халате и, озираясь, не идут ли соседи, переоделась в подъезде.

Гонорары за издания ее книг за границей каким-то образом воплощались в чеки валютного магазина “Березка”. На эти чеки тоже покупались подарки многочисленным друзьям и их детям и такие атрибуты роскоши, как джин и растворимый кофе. Джин опять же пили в основном гости, но непременно при участии самой Н. Я. А кофе она пила из коричневой, так называемой квадратной чашки. Чашка эта с отбитой ручкой и сейчас живет у меня в книжном шкафу.

И вот как-то, выйдя в магазин за молоком для кофе, я забыла ключ. Н. Я. передвигалась уже с заметным трудом. Встать с постели и открыть дверь ей было нелегко. Но деваться некуда, пришлось, проклиная свою оплошность, позвонить. Дверь неожиданно быстро открылась – на пороге стоял Пастернак. Ну совершенно как на фотографии. И совершенно пастернаковским голосом (я слыхала в записи) прогудел что-то неопределенно-ласково-приветственное. На какую-то долю секунды я решила, что меня взяли живьем на небо, но потом сообразила, что это все-таки не Борис Леонидович, а Евгений Борисович, а меня, как джеромовского пса Монморанси, еще оставят пожить на этом свете.

А вот от встречи с отцом Александром Менем я упорно и вполне сознательно уклонялась. Н. Я., которая переименовала меня из Лены в Лельку, да так основательно, что Лелькой я и осталась, время от времени говорила: “Лелька! Приходи завтра, у меня будет отец Александр…” – “Не могу, я завтра дежурю на «скорой», нужно готовиться к зачету, к экзамену… приду через два дня…” На самом же деле я думала: “Зачем я буду знакомиться со священником? Ну что я ему скажу и что он может мне сказать?”

И действительно, что? Я читала всё подряд, от Венедикта Ерофеева до “Сиддхатры”, и заканчивала вполне естественно-научное образование. Будучи полукровкой (отец еврей, мама русская), я всегда ощущала себя человеком в первую очередь еврейской крови, но, как и многие евреи, полуевреи, четверть-евреи и т. д., – именно крови, истории, а не религии.

При этом степень моего невежества была изумительной, то есть знакома я была самую малость (и то с пятого на десятое) с внешней, обрядовой стороной христианства и иудаизма. В основном по библейским сюжетам в живописи. И искренне полагала, что вера, если она у кого есть, это исключительно внутреннее дело человека. “Веришь, ну и верь себе, а креститься-то зачем?” – так я отреагировала на известие о крещении некой знакомой.

Н. Я. давала мне книжки отца Александра, я прочитала “Магизм и единобожие” и “У врат молчания”, сообщила Н. Я., что написано здóрово, и продолжала “саботаж”. Ну а потом Н. Я. уже совсем сильно болела, и получилось так, что при ее жизни встреча моя с отцом Александром так и не состоялась.

Н. Я. понимала, что умирает. Накануне смерти она сказала Люде Сергеевой, которая, видимо, не могла совладать с выражением тревоги: “Не бойся, при тебе не умру”. А Веру Лашкову, сменившую Люду на следующий день, спросила: “Ты не боишься?” – “Нет”, – ответила Вера. Этот ответ подошел.

В день смерти Н. Я. в ее квартире собралось очень много людей, и, как всегда бывает, горе мешалось с хлопотами: где хоронить, когда хоронить, что делать с бумагами… Дружившая с Н. Я. всю свою жизнь Варвара Викторовна Шкловская сказала: “Если бы не советская власть, мы бы сидели на полу и плакали, а мы суетимся, и нам от этого вроде бы даже легче…” Но некоторые не суетились. Отец Александр Борисов (тогда еще диакон – впрочем, этого я не знала) в церковном облачении что-то читал у изголовья, затем другие, поочередно сменяясь, тоже что-то читали. Смысл был мне недоступен, но возникло некоторое общее ощущение нормальности, что ли.

Ну а потом Н. Я. силами милиции и родственной ей организации увезли в морг и квартиру от нас “очистили”. Не было даже уверенности, что мы сможем похоронить Н. Я., и из-за разнообразных обстоятельств странное это впечатление на время не то чтобы забылось, а отошло на второй план. Наступил Новый год, и сочетание всеобщего веселья с тем, что очень точно выразил Н. Панченко в своем стихотворении, посвященном Н. Я: “Старый друг ночует в морге…”, – вызывало ощущение абсолютной личной катастрофы.

Вечером первого января 1981 года, накануне похорон, мы перевезли Н. Я. в церковь Знамения Божией Матери. Служба давно закончилась, церковь была пуста, и только одна старушка сразу стала у гроба что-то очень тихо и быстро читать. Я сообразила наконец, что это псалтырь, и почему-то успокоилась.

На следующий день я пришла в церковь значительно раньше времени, назначенного для отпевания, и с недоумением наблюдала, как некоторые из моих друзей и знакомых столпились у алтаря. Мне это показалось странным, все мои скудные, почерпнутые из художественной литературы, познания о богослужении напрочь вылетели из головы.

И вот тут я увидела отца Александра. Этот момент я помню ясно. Я увидела его лицо (очень хочется объяснить, что это было за лицо, но нет, не могу, способностей не хватает), поняла мгновенно, кто это, и совершенно отчетливо, вот прямо этими словами подумала: “Так вот что значит духовный отец…” Звучит несколько высокопарно, но именно так и было.

Как бы объяснить?.. Я бы вообще пропустила этот момент и не нагружала читателя столь специфическими деталями, но мой редактор, светлой памяти Марк Фрейдкин, которому я обязана существованием этого текста, уверил меня, что нужно, а то непонятно: ничего, ничего и вдруг – бац! – креститься.

Отпевание закончилось, запели “Святый Боже, Святый крепкий…” и вынесли гроб с телом Н. Я. на улицу. Я задрала голову: небо было бледно-серое, очень высокое, в него летели церковные кресты, голые мерзлые ветки тоже очень высоких деревьев, и птицы – очень много птиц. “И как обугленные груши с деревьев тысячи грачей…” – вертелось у меня в голове. Хотя это, наверное, были вороны, вспугнутые колокольным звоном. Сознание протестовало против мысли, что всё кончается “лопухом над могилой”. Стихи Мандельштама, которые Н. Я. годами повторяла наизусть изо дня в день, и сам Осип Эмильевич, и вся их жизнь, и вся ее жизнь потом, после него, и ее книги – не может всё это пропасть в никуда. Стихи напечатаны, книги и письма тоже, а остальное-то…