Книга Книга о Человеке - Кодзиро Сэридзава

В тот день я благополучно завершил свой дневной долг и собирался уже на боковую, когда раздался телефонный звонок и в трубке прозвучала французская речь. Это был Айта, профессор университета К., который уехал в Америку, посчитав себя гражданином мира.

— С Новым годом, mon père.

— Сколько тебе будет в этом году? Желаю остепениться и тем утешить меня.

— Удивительно слышать от вас такое.

— Ты не знаешь сердца отца. Хотел бы перестать беспокоиться.

— Папа, не говорите по-стариковски… У вас такой бодрый, моложавый голос! Между прочим, я хотел вам сообщить, что сегодня с изумлением обнаружил: оказывается, в авторучке, которой я пользуюсь, тоже есть жизнь…

— Как, ты только что это узнал?.. Мне кажется, я тебе сто раз говорил. И не только в твоей ручке. Во всех вещах заключена жизнь. Как в людях, так и в деревьях пребывает жизнь, поэтому всем назначен свой срок. Ведь и твоя авторучка когда-нибудь выйдет из строя… Поэтому я волнуюсь и говорю, чтобы ты побыстрее остепенился. Не надо мешкать.

— Да, я понял. По поводу ручки напишу в письме. Спокойной ночи, mon père.

На этом телефонный разговор закончился, но я сожалел, что не расспросил его.

Вечно старики чем-то недовольны! — тяжко вздохнул я.

Минору Айта позвонил по поводу авторучки в самом начале нового года, но, точно в наказание за то, что я не воспринял наш разговор с должной серьезностью, на следующий день ко мне пришел странный человек, напомнивший мне об авторучке «Монблан», которой я с любовью пользовался лет тридцать назад.

Этот человек был поклонником моего творчества, в студенческие годы несколько раз приходил ко мне, но, окончив институт, по делам службы больше двадцати лет прожил в странах Европы, и впервые в этом году проводил новогодний отпуск в Токио.

И вот, раздумывая, какой сувенир мне преподнести, он, вспомнив об одном моем эссе, купил и привез бутылочку специальных чернил для ручек «Монблан».

Хоть мы и встречались когда-то, я его совершенно не помнил.

Уже лет десять в Токио невозможно достать специальные чернила для моей любимой ручки «Монблан», а обычные чернила забились внутри и ручка перестала писать. Я пожаловался на это в одном из моих опубликованных эссе.

Мой гость, должно быть, его прочел. Коробочка, в которой помещались чернила, была по форме и по рисунку в точности такой, как десять лет назад. Я невольно воскликнул от удивления и высказал свою радость и благодарность.

— Счастлив, что смог вас порадовать, — сказал он и, довольный, ушел.

Я тотчас порылся в ящике стола и нашел заброшенный «Монблан». Хотелось поскорей попробовать чернила. «Ну что ж, давай попытаемся!» — обратился я к своему старому другу и, окунув перо в чернила, начал писать. Несколько раз попробовал, но получались какие-то каракули. Я решил, что все-таки нужно набрать чернил в ручку, но, как ни старался, чернила внутрь по-прежнему не проходили.

Я сказал дочери наблюдавшей со стороны:

— У каждой вещи есть жизнь… И эту жизнь с любовью даровал Бог Великой Природы, но и у нее есть свой срок. Вот, посмотрел на «Монблан» — и взгрустнулось…

— Десять лет пролежать на дне ящика, эдак любая жизнь умрет!.. Когда буду в Синдзюку, прочищу твою ручку в специализированном магазине. Не зря же тебе подарили чернила!

Через несколько дней дочь обратилась в магазин с просьбой о починке, но там отказались возиться с этакой никчемной штуковиной, когда существует так много удобных, дешевых и хорошо пишущих авторучек.

Вернувшись, дочь со смехом доложила о неудаче и сказала:

— И впрямь, у всякой вещи свой жизненный срок.

— Я тут подумал… Может, жизнь прекращается в тот момент, когда забывают о любви Великой Природы, с которой она даровала эту самую жизнь.

— Но, папа, под давлением ручки, которой ты пользовался многие годы, у тебя искривился палец на правой руке и тебе пришлось перейти на карандаш, так что не о чем сожалеть.

Я сунул старую ручку в коробочку для чернил, которую мне привез в подарок, отыскав где-то в Европе, незнакомый господин, и поставил временно на край стола.

Как-то утром, закончив уборку кабинета, дочь вдруг удивленно воскликнула, точно совершила большое открытие.

Дело в том, что писатель Кэндзабуро Оэ, узнав, что я отказался от перьевой ручки и пишу карандашом, и сочувствуя испытываемым мной неудобствам, полтора года назад прислал мне карандаш, сделанный как авторучка. Разница лишь в том, что вместо чернил в него вставляется грифельный стержень. Это удобно и повышает производительность. Я тогда поблагодарил Оэ. А теперь дочь увидела, что этот карандаш по весу и толщине точь-в-точь «Монблан», можно сказать, «Монблан» во втором рождении.

— Господин Оэ прислал этот карандаш, потому что знал о твоем «Монблане»?

— Нет, вряд ли ему что-либо известно.

— Почему же он прислал именно такой карандаш?.. Я их не видела в магазине канцелярских принадлежностей в Синдзюку…

— Оэ не любит громких слов, но это — сила любви. Его книги столь прекрасны потому, что он творит с любовью. И этот карандаш он выбирал, перевоплотившись в меня.

С этими словами я вышел в сад. Хотя стоял сезон холодов, солнце пригревало, как в марте.

Болтливая слива и надменная магнолия, так же как и другие деревья, пребывающие в зимней спячке, тихо принимали лучи солнца. Мои ноги естественно направились в сторону розовых кустов.

Возле ограды посажены четыре куста роз, но все четыре увяли. В давние времена, когда мы осенью переезжали в этот дом, в цветочном отделе универмага сказали, что эти розы цветут круглый год, поэтому мы и купили четыре саженца. И весной следующего года все они расцвели и радовали нас. И все последующие годы, на протяжении тридцати с лишком лет, весной и осенью кусты не забывали распуститься дивными цветами.

Однако и у роз, верно, есть жизненный срок. В последние несколько лет они заметно постарели. Постарели, но, точно выполняя свой долг, продолжали распускаться цветами. Из жалости их удобряли с особой щедростью, но от старости нет лекарства, за последние год-два цветов стало меньше и они выгляди поблекшими.

В конце прошлой осени я подумал, что розы уже не будут больше цвести, и скрепя сердце решил их срубить, но неожиданно два куста распустились чудесными алыми цветами, крупнее и прекраснее прежних.

Это на прощание… Я был глубоко тронут мужеством роз, на глаза навернулись слезы, я приблизил лицо к алым цветам и напоследок насладился их ароматом. Цветы долго не хотели облетать, но я, выходя в сад, обходил их стороной.

И вот теперь я вновь подошел посмотреть на них. На поредевших ветках всех четырех кустов не было ни одного листочка. Видимо, у всех у них жизнь закончилась.