Книга Посторонний. Миф о Сизифе. Калигула. Записные книжки 1935-1942 - Альбер Камю
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Касба – жалкая и величественная, кладбище Эль-Кеттар, низвергающее свои могилы в море, горячие мягкие губы среди цветов граната над какой-то могилой – деревья, холмы, подъем к высохшей и чистой Бузареа и возвращение к морю, вкус губ и сияние солнца в глазах.
Все начинается не с любви, но с желания жить. Далеко ли до любви, когда в большом квадратном доме над морем два тела, поднявшиеся сюда, в эту оторванную от мира комнату, под завывание ветра и глухое дыхание моря, слышные во тьме, приникают друг к другу и сливаются воедино? Чудесная ночь, когда надежда на рождение любви неотделима от дождя, неба и безмолвия земли. Точка равновесия двух существ, соединившихся телесно и породнившихся душевно благодаря общему безразличию ко всему в мире, кроме этого мига.
И этот миг, что-то вроде танца, она в стильном платье, он в костюме танцора.
Первые миндальные деревья в цвету на дороге, у моря. Всего за одну ночь они покрылись этим белоснежным покровом, таким хрупким, что не верится, как он может выдержать холод и дождь, который мочит все лепестки.
В троллейбусе.
Старая дама с лицом сводни, меж едва заметных грудей у нее болтается крест:
«Порядочные женщины умеют себя блюсти. Не то что эти, для которых от войны – одни выгоды. Муж на фронте, а она получает пособие и изменяет ему. Я одну такую знаю, она мне говорит: «Хоть бы он там подох. Дома был злой как пес! Не война же его исправит». Я ее убеждаю: «Теперь, когда он на фронте, надо его простить». Никакого толку. Нет, месье, этих женщин не исправишь. Это у них в крови, говорю вам, это у них в крови».
Февраль
Оран. Издалека, от Вальми, из поезда видна гора Санта-Крус, глубоко вросшая в землю, и сам собор, словно каменный перст, устремленный в синее небо.
В десять утра нужно непременно отправиться на бульвар Галлиени к чистильщику обуви. Свежий ветерок, яркое солнце, спешащие мужчины и женщины и необычайное довольство, которое ощущаешь, забравшись в высокое кресло и наблюдая за работой чистильщика. Дело сделано, все вычищено, отполировано, доведено до совершенства. В какой-то момент, видя, как чистильщик манипулирует мягкими щетками, и любуясь безукоризненным глянцем башмаков, думаешь, что изумительная операция закончена. Но тут неугомонная рука снова проходится по сверкающей поверхности, снимает с нее блеск, трет ее, яростно втирает ваксу внутрь, и из-под щетки начинает бить двойной и в самом деле безукоризненный блеск, исторгнутый из глубин кожи.
Дом колониста – воплощенная метафизика, мораль и эстетика. Торт, увенчанный египетским пскентом. Занятная мозаика, неведомо почему в византийском стиле, где очаровательные сестры милосердия в сандалиях несут корзины винограда, а длинная вереница рабов, одетых на античный манер, спешит к добродетельному колонисту в колониальном шлеме и в галстуке бабочкой.
Аустерлицкая улица и ее столетние евреи. Что ни разговор, то забавная сценка.
Такие костюмы, как от Мари-Кристин, «not only fashio-nable, but always up to date»[93]. Слабительные «только на крайний случай. Насилие над кишечником – это не дело».
С дороги, тянущейся высоко в горах, скалы кажутся натыканными так густо, что пейзаж кажется вычурным и почти нереальным – человеку в нем совершенно нет места, ибо его тяжеловесная красота выглядит потусторонней.
Маленькая площадь Перл, где в два часа дня играют дети. Мечеть, минареты, скамейки, кусочек неба. Дребезжащий голос испанского радио. Я люблю эту площадь не в этот час, а в другой – я его хорошо себе представляю, – когда летнее небо уже не пышет жаром и на маленькой площади становится легче дышать; по ней прогуливаются женщины в обществе военных, мужчины, привлекаемые запахом анисовки, спешат в бары.
Женский роман. Единственная тема – искренность.
«Не пытай бессмертия, милая душа, – обопри на себя лишь посильное» (Пиндар – Третья Пифийская песнь)[94].
Персонажи.
Старик и его собака. Восемь лет ненависти.
Другой человек и его привычка говорить: «Он был прелестен, более того, приятен».
«Оглушительный, более того, умопомрачительный шум».
«Это черта вечная, более того, общечеловеческая». А.Т.Р.
Солнечное утро и голые тела. Душ, потом жара и свет.
Февраль
Это флорентийское лицо, говорящее о том, что его любовь и его прошлое были несчастными. Какова здесь доля игры? Какова доля волнения, такого сильного, такого потрясающего в одни моменты и такого сдержанного в другие?
М. – подобная душе Парижа. Это солнечное утро и город, полный света, – ее глаза, подобные городу и этой легкой жизни. «О dolore dei tyoi martiri, о diletto del tuo amore»[95].
«Она являет собой не любовь, но надежду на удачу, – все, что не является изгнанием, все, что является приятием жизни. И никогда еще надежда не имела такого волнующего лица. Кто может быть уверен, что любит? Но волнение все узнают сразу. Эта песня, это лицо, этот гибкий грудной голос, эта наполненная и независимая жизнь – вот все, чего я жду, на что уповаю. И если я откажусь от своих чаяний, они все равно останутся как обещания освобождения и как тот образ меня самого, с которым я не могу расстаться».
Март
Что означает это внезапное пробуждение – посреди этой темной комнаты, в шуме города, ставшего вдруг чужим? И все мне чужое, все, нет нигде близкого существа и негде залечить рану. Что я делаю здесь, к чему эти жесты, эти улыбки? Я не из этих краев – и не из других. И окружающий мир – всего лишь незнакомый пейзаж, где сердце мое уже не находит опоры.
Посторонний, могущий понять, что значит это слово.
Чуждо, признать, что все мне чуждо.
Теперь, когда все стало ясно, ждать и ничего не жалеть.
Во всяком случае, работать так, чтобы научиться до конца и молчать и творить. Все прочее, все прочее в любом случае не важно.
Вечер: События. Люди. Индивидуальные реакции.
Трувиль. У моря – плато, поросшее асфоделями.
