Книга Река без берегов. Часть 2. Свидетельство Густава Аниаса Хорна. Книга 2 - Ханс Хенни Янн

Я мало любил Эллену. Я не хочу представлять эту любовь как нечто большее, нежели то, чем она была. Но она была совокупностью самых естественных побуждений, которые и тебе бы понравились. На протяжении целых недель и месяцев я ежедневно просиживал рядом с Элленой час или два на зеленом плюшевом диване в ее маленькой комнате для занятий, пока она заучивала греческие вокабулы или декламировала стихи. Я накручивал себе на палец ее шелковистые, до плеч, волосы, гладил и целовал ее шею, дотрагивался до ее груди… Ты же помнишь все эти дурацкие и прекрасные занятия, которыми мы увлекаемся в определенном возрасте и от которых потом так тяжело отвыкаем. Я, как слепой пассажир, отправился в плавание, потому что Эллена плыла на том корабле, а тогдашние обстоятельства сделали для меня нестерпимой саму мысль о возможной разлуке с нею. — Однако Эллена, всего несколько недель спустя, была разлучена со мной морем. — Я в то время был вполне способен на такую любовь, какой от меня ждали как от твоего сына… и даже был к ней готов. Во мне не было никаких изъянов — по крайней мере, различимых для глаза. (Самое сокровенное — то, что касается наших врожденных задатков и намерений в отношении нас со стороны внешних сил, — мы всегда узнаем слишком поздно и лишь мало-помалу.) Но, посреди разбега к естественному бытию, я был остановлен. Мне показали: то, что на первый взгляд представляется столь логичным и очевидным, годится не для каждого. Рядом со мной внезапно оказался этот сын другой матери и попросил у меня милости: той милости, чтобы я простил ему убийство и принял его под свое попечение. Я получил цельного человека со всеми его ужасными и привлекательными чертами. Я поначалу даже не знал, что человек — это так много и вместе с тем так мало. Потому и понадобилось столь долгое время, чтобы я научился любви (ведь то, что я знал о ней прежде, мне пришлось забыть). Ты не должна думать, будто я был не способен иметь дело с девушками. То, что знают самцы крупных животных, не укрылось и от меня. Ты ведь правильно меня понимаешь? Я, как и любой другой сын, мог бы сделать тебя бабушкой. Но Эллена погибла, а после передо мной встала эта задача: целиком и полностью постичь одного человека — моим разумом, моей душой и моим чувственным восприятием. Такая задача была не просто трудной, но вместе с тем пьянящей и отвратительной. Мы отнюдь не облегчали ее друг для друга… Ты думаешь о девушках, думаешь о них снова и снова; но когда поднимаешь глаза, перед тобой стоит этот сын другой матери… Ты лишь постепенно научаешься тому, что плоть всегда есть плоть и что одна плоть не сильно отличается от другой. Но это учение можно освоить. И мне его освоить пришлось. Дорогая мама, в этой школе я обрел другие глаза. В конце концов я понял, что мало любил Эллену. И полдюжины других возлюбленных я любил мало. И многих животных я любил мало. Я мало любил деревья, камни и берег моря. Я мало любил Жоскена и Моцарта, Кабесона, Шейдта и Букстехуде; мало любил египетские храмы и грузинские купольные постройки, романские церкви. Даже и Альфреда Тутайна я мало любил — лишь на какую-то малость больше, определенно лишь но самую малость, чем этих девушек, животных, деревья, камни, музыку, храмы и тебя, дорогая мама. Эта малость была совсем крошечной, и часто казалось, что избыток чувства вот-вот перейдет на другой объект. (И в самом деле стучалось, что он доставался то какой-то девушке, то лошади, то Моцарту или Жоскену{456}.) Альфред Тутайн знал это, мы оба это знали, и потому мы взбунтовались против простого плана Природы; потому не отшатнулись, в страхе, перед исступлением. (Это слово гораздо тяжелее, чем сам обозначенный им грех; все, что мы, люди, делаем, легче, чем понятийное обозначение или описание совершаемого нами действия. Признайся: ты ведь и сама подозревала, что мы, с нашим телом, можем добиться не столь уж многого — даже в плане греха; это в мыслях своих мы порой становимся порочными.) Мы позже довершили начатое, слив воедино и смешав кровь в наших жилах. Это и стало для нас решением. Дорогая мама, в результате ты получила двух полусыновей. Ты окончательно меня потеряла: я безвозвратно стал твоим плохим сыном — который, правда, не забыл тебя, но упорно уклонялся от возможности вновь с тобой встретиться. О втором полусыне ты так и не узнала. Ты, конечно, воспринимаешь это как тяжкую обиду; но я не знал, как бы я мог сделать то, что произошло, понятным для тебя. Как бы я мог тебе объяснить, что он — наполовину мой брат, наполовину возлюбленный — этот убийца, этот разрушитель моей естественной жизни, был таким же хорошим… или даже лучшим человеком, чем я? Как мог бы я втолковать тебе, что у Природы много намерений и что она варьирует свои творения, как Судьба варьирует длину промежутка между рождением и смертью? Тебя воспитали так, чтобы ты верила, будто жизнь есть нечто простое. А где понятия «простое» уже не хватает для объяснения действительности, там якобы начинается «ложное», или «плохое», или даже «порочное». Но наша судьба, Тутайнова и моя, — точно такая же алмазно-твердая и не поддающаяся воздействию человеческих рук, как и судьбы других людей. Какими словами мог бы я сказать это тебе?.. Ты, выходит, вправе предъявить мне один упрек. Но и я вправе предъявить тебе упрек. Ты лежишь сейчас в могиле и не противишься Природе. Почему же ты требуешь, чтобы я ей противился? (Ты этого больше не требуешь.) Ты теперь знаешь: сопротивление бесполезно. Пока ты жила, ты верила в свободную волю и в возможность сопротивления. Поэтому я не мог написать тебе такое письмо. Теперь наши жалобы друг на друга почти уравнялись. Ты сейчас истлеваешь, а я научился тяжкой любви. Может, «любовь» в данном случае неподходящее слово. Я могу выразить свою мысль еще проще. Мы с Тутайном сделали друг для друга то, что, по мнению людей, пристало лишь Богу: мы простили друг другу всю нашу жизнь, и все заблуждения, и все проступки. А тебя я прошу о таком же прощении для него и для меня, потому что ты меня любила. (Это тоже миновало, я понимаю.) Как ребенка ты меня любила; теперь, в могиле, ты должна полюбить меня уже как взрослого — и полюбить его, другого, как своего второго сына{457}.

Заверенная копия протокола{458}

Слушалось в этом городе Мариахафене, в среду, 24 марта 19..{459}

Ко мне, шведскому консулу и нотариусу, доктору права и философии Хельсинкского и Упсальского университетов, в мой должностной кабинет явились, подтвердив свою личность документами или достоверными свидетельствами:

1) кандидат юридич. наук и аудитор господин Павел Еркинг из Геты в качестве исполнителя завещания, в дальнейшем для краткости именуемый «исполнителем завещания»;

2) ветеринар господин Даниэль Льен, проживающий в местечке Борревиг{460}, как друг и соисполнитель завещания покойного Густава Аниаса Роберта Хорна, домовладельца и деятеля культуры;