Книга Владимир Ленин. На грани возможного - Владлен Логинов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Однако этой позиции противостоял Борис Камков. Он считал, что новая власть должна быть «признана если не всей революционной демократией, то хотя ее большинством». Он по-прежнему был убежден, что левые эсеры могут стать ядром правительства. Но если вчера он полагал, что, поглотив правых, они смогут повести за собой всю многочисленную эсеровскую партию, то теперь расчет строился на том, что взяв на себя роль посредника между большевиками и другими социалистами, они займут лидирующую роль.
«Мы понимали, – писал Камков, – что не поможем делу, если в эту чисто большевистскую власть вольем одного или двух левых эсеров… Наша задача… связать порванную цепь, объединявшую два фронта русской демократии»[1285]. А уж «объединители», в случае успеха, были вправе рассчитывать не на одно-два места и вообще на более важные посты. «Этот парень у себя на уме», – заметил Ленин в разговоре с Бухарцевым. По слухам, проникавшим в эсеровскую прессу, на пост наркома по военным делам мог бы вполне котироваться Сергей Мстиславский, сам Камков – на пост наркома внутренних дел, Карелин – на юстицию, Колегаев – на земледелие…[1286]
Позднее Спиридонова, презиравшая «революционный карьеризм», заметила: «Как партия классовая, народная, ПЛСР не имеет права строить политику на основании личных переживаний, и в эпоху социальной революции играть в политическую игру»[1287]. Но поскольку общей точки зрения не складывалось, ее попытался сформулировать Владимир Карелин: «Если будет образовано однородное большевистское правительство, то мы голосуем против этого… Но на съезде остаемся, входим в ЦИК. Правительство это будем поддерживать»[1288].
Голосуем против, но будем поддерживать?!? Объяснить делегатам столь «мудрый» ход было невозможно. Поэтому в 19 часов 5 минут в зале заседаний съезда, где в ожидании начала томились делегаты, было объявлено, что левые эсеры «остаются в Военнореволюционном комитете», то есть поддерживают ту революционную власть, которая существует в данный момент. По записи Джона Рида, Ленин якобы по этому поводу заметил: «Так и есть… Они тянутся за нами!»[1289].
Был, вероятно, еще один повод для колебаний, о котором левые эсеры не упоминали: наступление Керенского – Краснова. Ленин прямо указывал, что – среди прочих причин – «они хотят подождать, пока кончится борьба с Керенским». Луначарский написал еще жестче: «Левые эсеры испугались и в правительство идти не хотели»[1290].
Что же дальше? Ждать? На этот вопрос Ленин не раз отвечал публично. Второй Всероссийский съезд Советов провозгласил передачу всей власти в России Советам рабочих, крестьянских и солдатских депутатов. Если заниматься не политическим комбинаторством, а относится к данному решению всерьез, то это означает теперь, что «в России не должно быть иного правительства, кроме Советского правительства»[1291].
Тот же съезд Советов, отмечает Ленин, «дал большинство делегатов из партии большевиков». К концу съезда это стало еще более очевидным, ибо после ухода небольших групп правых эсеров и меньшевиков, произошла дальнейшая передвижка сил «влево». Из 625 делегатов, заявивших о своей партийной принадлежности, уже не 300, а 390 (62,4 %) определились как большевики. Примерно со ста до 179 выросла фракция левых эсеров. С 14 до 35 – объединенные с.-д. интернационалисты. С 7 до 21 – группа «украинских социалистов»[1292].
И никто из делегатов не оспаривал того, что именно большевики, получив абсолютное большинство (62,4 %), «вправе и обязаны перед народом составить правительство». Это их долг, считал Ленин. Отказ от него был бы изменой революции, воле народа. И если левые эсеры и меньшевики-интернационалисты не желают работать в революционном правительстве, то необходимо формирование «чисто большевистского правительства», не закрывая дверей для представителей других советских партий, разделяющих платформу съезда Советов[1293].
Современные «лениноеды» усматривают в этой логике неуемную жажду власти, которая, по их мнению, была импульсом деятельности большевистских лидеров. Владимир Ильич, вероятно, назвал бы подобные рассуждения не иначе, как пошлостью. Оппоненты 1917 года говорили о другом. Они полагали, что взваливая на свои плечи бремя власти и теряя поддержку умеренных социалистов, большевики идут к «самоизоляции» и краху.
Среди людей, восседающих в президиумах различных съездов, конгрессов и форумов, иллюзия того, что именно они выражают волю народа, что единение «партийного начальства» равнозначно сплочению самих масс, – эта иллюзия не только широко распространена, но и вполне объяснима.
Но в революционные эпохи, когда на политическую арену выходит сам народ, лидеры зачастую становятся не «ведущими», а «ведомыми». И на прочность своего положения они могут рассчитывать лишь до тех пор, пока действительно выражают чаяния масс.
А стало быть, результат того или иного соглашения зависит не от покладистости лидеров. Даже если они, взявшись за руки и возлюбив друг друга, станут демонстрировать полное согласие и мир между собой, ущемляя при этом волю народа, – ни мира, ни согласия не будет. Об этом как раз и говорил печальный опыт «коалиций» предшествующих месяцев.
На протяжении всего 17-го года, в резолюциях сотен съездов, конференций и совещаний, в тысячах наказов и требований массовых митингов, собраний и сельских сходов – воля народа была определена. И не опосредованно, а именно прямым волеизъявлением масс.
Никаких сомнений в том, какова эта воля, ни у большевиков, ни у их противников не было: немедленное прекращение войны, передача земли крестьянам, безотлагательное решение продовольственного вопроса. И как условие реализации этой воли – передача власти Советам в центре и на местах.
Никакой новый съезд, совещание или сход не могли изменить эту волю. А вот заболтать ее, довести депутатов съезда Советов до одури очередной говорильней, с помощью демократических процедур манипулировать голосами и опять оттягивать и оттягивать – это было вполне возможно.