Книга Апокриф - Владимир Гончаров

* * *

То, что дальнейшее использование Тиоракиса, во всяком случае, в этом деле а, скорее всего, вообще на оперативной работе, будет в дальнейшем невозможно, Ксанту Авади было ясно как белый день. Он себе представлял какие-то экстраординарные средства воздействия, посредством которых мог бы выжать из своего сотрудника согласие продолжить работу, но это было бы попросту непрофессионально. Тиоракис был сломан (точнее, сломал себя сам), и в таком состоянии в любой момент мог выкинуть что-либо уж вовсе экзотическое. Например, сбежать за границу и попросить политического убежища, или обратиться с разоблачениями к независимой прессе, или… бывали, одним словом, прецеденты.

— Вот что, господин суперинтендент! — решительно хлопнув себя по коленям, флаг-коммодор пружинисто поднялся и непосредственно перешел к «разруливанию» сложившейся крайне неприятной ситуации. — Мне все ясно, и все решения мною приняты. Действовать нужно быстро, поскольку по вашей милости я в жестком цейтноте. Немедленно отправляйтесь в ванную комнату, брейтесь и стригитесь!

— Я не смогу нормально сам себя подстричь!

— Тогда брейте и голову под ноль! Бритвой!

Тиоракис и не помнил, когда последний раз слышал, чтобы Мамуля изъяснялся в таком командном стиле. Поэтому, как и подобает дисциплинированному офицеру, не спрашивая о намерениях старшего командира, он ответил коротким: «Есть!» — и отправился выполнять приказание.

Впрочем, ему было совершенно ясно, что из операции его выводят. Иными мотивами объяснить уничтожение маскировочных волосяных покровов было нельзя. Воста Кирик приказал долго жить.

* * *

Уже больше трех недель Тиоракис находился в невротическом отделении госпиталя ФБГБ. Пребывание здесь в течение достаточно длительного времени стало главным условием, которое выставил ему Мамуля в обмен на выведение из операции и прикрытие от наиболее жестких организационных и юридических последствий.

— Вы не хуже меня понимаете, — констатировал флаг-коммодор, — какие меры будут к вам, несомненно, приняты, если все это будет донесено до руководства в том виде, как оно есть. Вряд ли кто-нибудь, кроме меня, пожелает понять и, главное, принять ваши мотивировки к отказу от выполнения задания. Кстати, и я-то их принимаю, в значительной степени потому, что у меня не остается лучшего выбора. Единственная уважительная причина, которой я мог бы хоть как-то прикрыть выведение вас из операции на заключительном этапе, — так это состояние здоровья. Лучше всего, если вы сломали себе одновременно руки ноги и несколько ребер. Тогда бы я просто предъявил руководству гипсовую куклу и пачку рентгеновских снимков. Но вы, к сожалению, целы и невредимы. Сам переломать вас соответствующим образом я не в состоянии: годы не те, — а привлекать к этому делу помощников означает предать огласке тот факт, что я помогаю вам дезертировать. Остается представить вас сумасшедшим, что, кстати, недалеко от истины. Нужно будет разыграть резкую депрессию. С агентами это случается. Начальство, разумеется, будет недовольно, и мне придется выкручиваться, но это уж не ваша забота, счастливчик! Ваша задача сидеть и не высовываться…Сколько времени? Сколько потребуется! Пока я не скажу, что можно вылезать из норы. Если высунетесь раньше, я буду расценивать это как попытку мне помешать, и приму меры, о которых вы можете и сами догадаться. Одним словом, хотите умыть руки, — черт с вами! Умывайте! Но не смейте мешать! Считайте, что вы у меня под превентивным арестом. Была когда-то такая мера в нашем законодательстве…

Тут непонятно по какой ассоциации из каких-то запасников памяти флаг-коммодора всплыла сорокалетней, наверное, давности сцена, в которой совсем еще молодой субинтендент Ксант Авади стращал этим самым превентивным арестом какого-то немолодого, но тоже чем-то симпатичного ему человека. «Они даже внешне похожи, — мелькнуло в голове у Мамули, — впрочем, это уже полная чушь. Внешность того типа я столько лет помнить не могу. Просто игра воображения».

* * *

В госпиталь Тиоракиса доставил сам Мамуля, на собственной служебной машине, которой даже управлял на этот раз лично. Еще на конспиративной квартире они условились, как именно следует себя вести «больному», и выбрали для него новый псевдоним, под которым он будет фигурировать в истории болезни. Никаких документов, ни собственных, ни на имя Восты Кирика, Тиоракису иметь не полагалось.

Для персонала специальной клиники подобного рода фактические анонимы не были чем-то сверхъестественным. Если распоряжение принять на лечение какую-нибудь таинственную личность поступало от лица, обладавшего в системе ФБГБ соответствующими полномочиями, никаких лишних вопросов не задавали. По понятным причинам, без специального разрешения запрещалось интересоваться характером работы или фактами биографии такого человека, что, конечно, создавало известные трудности для сбора анамнеза и диагностики.

И в данном случае Мамуля совершенно не собирался облегчать работу медикам, а лишь распорядился поместить своего сотрудника в палату для медицинского наблюдения. Он коротко уведомил заведующего отделением, что у привезенного им человека развилось депрессивное состояние, которое мешает дальнейшему его использованию на той работе, которую он должен был выполнять. Врач выразил резонное опасение, что он не сможет эффективно помочь больному, если не выяснит, как именно развивалось психическое расстройство и какие к тому имелись провоцирующие факторы. На это Мамуля, в свою очередь, высказал мнение, что пока можно ограничиться консервативными мерами, а если состояние больного резко обострится, тогда решения будут приниматься отдельно. На том и порешили.

В общем-то, если разобраться, депрессия у Тиоракиса была. Может, не такая уж тяжелая и пока еще доступная контролю волей, но была. Так что симулировать ему пришлось не само состояние, а степень его тяжести. Выглядело все это достаточно убедительно: он, заторможенный и молчаливый, погруженный в свои мысли, с трудом идет на контакт, на вопросы отвечает с неохотой и односложно; поза ссутуленная, голова втянута в плечи; любимое занятие — бессмысленное глядение в неизменный и безлюдный пейзаж за окном палаты, либо лежание на кровати лицом к стене с открытыми глазами…

Палата, ставшая то ли убежищем, то ли местом временного заключения для Тиоракиса, была, конечно же, одноместной и весьма комфортабельной. Окно — в парк. Кровать и кресла вовсе не «больничные» — удобные и уютные. Обеденный стол, небольшой письменный стол, прикроватная тумбочка со светильником под маленьким абажуром Чего в палате не было, так это телевизора или хотя бы радиоприемника. Вместо них на специальной стойке светился изумительным тихим сиянием совершенно замечательный большой аквариум, в прозрачном кристалле которого лениво парили лупоглазые чешуйчатые самоцветы.

Все располагало к покою, которого не было.

* * *

Вначале, оказавшись в этой тихой келье, Тиоракис испытал большое облегчение, — ему уже не нужно было участвовать в том, против чего так неожиданно и с такой силой восстало его нравственное чувство. Но проклятая склонность к аналитике не давала мысли остановиться на столь замечательно удобной позиции.