Книга Царствование императора Николая II - Сергей Ольденбург

Осень третьего года войны была порой упадочных настроений. Как всегда, немалую роль в том играли события на фронте. Успехи первой половины лета забывались быстро; фронт опять застыл на месте, а в то же время шли бои, более кровавые, чем в 1915 г. Кампания 1916 г. обошлась русской армии в 2 миллиона человек – притом пленные в этой цифре составляли уже не 40 процентов, как при великом отступлении, а всего 10 процентов. С Западного фронта доходили вести о таких же тяжелых потерях, о таком же «топтании на месте».

Казалось, что войне не будет конца; что Германия окончательно справилась с продовольственными затруднениями, на которые так надеялись весной 1915 г. В рабочей, в студенческой, в полуинтеллигентской среде все более распространялось циммервальдское воззрение: это – империалистическая война, ее надо прекратить. Появилась новая формула «оборончества», позволявшая сочетать недавние патриотические настроения с Циммервальдом: да, мы готовы защищать родину, но мы не хотим завоеваний, мы – за мир «без аннексий и контрибуций», поэтому мы – против власти, которая затягивает войну ради империалистических целей. В различных оттенках это настроение захватывало и левые думские фракции: трудовиков (Керенского), социал-демократов (Чхеидзе) и рабочую группу Военно-промышленного комитета. Газета «День», журналы «Русское богатство», «Летопись», «Северные записки» и т. д. отражали те же настроения.

Никакая пропаганда не могла преодолеть этой усталости от войны; побороть ее – на известный срок – могла только железная дисциплина, только строгая цензура. Только царская власть, только твердая власть могла сдержать, затормозить эти явления распада. Блок был связан слишком неразрывно через «общественные организации», вобравшие в себя огромное количество крайних левых, с «оборонческими» элементами, в свою очередь неотличимыми от умеренных циммервальдских элементов. Блок собирался бороться с «пораженчеством» не репрессиями, а амнистией и ослаблением цензуры.

Россия была больна войной. Все воюющие страны в разной степени переживали эту болезнь. «Везде, в парижском населении и в палатах, чувствуется смутное беспокойство. Пораженцы с каждым днем выигрывают почву. В воздухе носятся подозрительные миазмы», – отмечал президент Пуанкаре. Но русское общество, вместо того чтобы осознать причины неудачи, прониклось убеждением, будто все дело – в недостатках власти. Деятели думского блока участвовали в особых совещаниях; они знали то, что было скрыто от обывателя: знали, как много в действительности было сделано. Тем не менее они продолжали утверждать, что правительство «никуда не годится». Допустить обратное – значило бы сознаться в своей ошибке, а этого политические партии делать не любят и не умеют.

А. И. Гучков в августе 1916 г. писал генералу Алексееву: «Власть гниет на корню… Ведь нельзя же ожидать исправных путей сообщения в заведовании г. Трепова, хорошей работы нашей промышленности на попечении Шаховского, процветания нашего сельского хозяйства и правильной постановки продовольственного дела в руках графа Бобринского… Вся эта власть возглавляется г. Штюрмером, у которого (и в армии, и в народе) прочная репутация если не готового уже предателя, то готового предать (?)…» А. И. Гучков, конечно, не мог не знать фактических огромных достижений 1916 г., но в своей пропаганде против власти на самых верхах армии он, очевидно, настолько же мало стремился к «объективности изображения», как «общественные организации» в своих записках, якобы исходивших «от армии».

С начала октября возобновило свои работы бюро блока. В заседании 3 октября граф В. А. Бобринский говорил: «Положение в прошлом году было опаснее. Если мы прежде много терпели, теперь можем насесть. Нашествие врага остановлено: надо взяться за правительство». П. Н. Милюков, как наиболее опытный тактик, предложил «сосредоточить напор на Штюрмере». Председатель Совета министров, человек довольно бесцветный, пассивный исполнитель царской воли, сам по себе давал мало поводов для нападок. Но он формально возглавлял правительство; для перемены власти надо было в первую очередь свалить его. Против Штюрмера поэтому начали вести кампанию с двух сторон: используя его немецкую фамилию, премьера старались изобразить как сторонника сепаратного мира; в то же время утверждали, будто он «ставленник Распутина» и во всем слушается его указаний.

В кругах блока не чувствовалось большой уверенности в себе. У некоторых членов бюро, например у В. В. Шульгина, даже появлялись сомнения: критиковать Штюрмера – хорошо, но надо же и «указать, что делать». А никакой общей деловой программы у блока не оказывалось, особенно в остро стоявшем продовольственном вопросе. Настроения страны также не вызывали особых надежд; члены блока вполне отдавали себе отчет, что страна устала от войны. «Не верю, что сепаратный мир вызовет революцию, – говорил А. И. Шингарев. – Масса усталых людей скажет: дайте выспаться, вымыться и поесть. Это говорят в деревне, и в армии, и при дворе (?)». «В деревне будут рады миру, не разбирая какой», – соглашался граф Капнист.

Но срок созыва Думы, назначенный на 1 ноября, приближался, и бюро начало вырабатывать свою декларацию; Милюков и Шульгин заготовили каждый по проекту. Текст Милюкова был составлен в резких тонах. Прямо говорилось, что подбор министров указывает на «направляющую руку», работа которой все более представляется «прямым продолжением работы наших врагов». «Уверенность в измене родине ее официальных вождей крепла и становилась всеобщей… С сокрушением сердца Государственная дума присутствовала при бесцельном расточении собранных по ее почину военных запасов и, что еще гораздо печальнее, при бесплодном пролитии народной крови»: такая оценка давалась кампании 1916 г., спасшей Италию, остановившей натиск на Верден, толкнувшей Румынию на выступление. Шульгинский проект был более сдержанным; слово «измена» в нем не встречалось.

Вопрос о том, можно ли обвинять правительство в измене, не имея против него никаких данных, кроме недовольства его политикой, вызвал большие разногласия даже в среде блока. Прогрессивные националисты и земцы-октябристы против этого возражали. «Бороться надо, правительство – дрянь, – говорил В. В. Шульгин. – Но так как мы не собираемся идти на баррикады, то не можем подзуживать и других». «Мы не желаем никого звать на баррикады, нельзя говорить теперь так, чтобы возбуждать еще более толпу», – говорил октябрист Стемпковский. (Он же замечал: «Вдруг за нашим актом ничего не последует бурного, а петроградская погода? Вдруг общественность перенесет издевательства, и война окончится благополучно?.. Скажут: мы победили без Думы».)

В конце концов слова об измене были из декларации исключены (это вызвало заявление о выходе из блока фракции прогрессистов), но решено было нападки сосредоточить на Штюрмере, во вторую очередь – на Протопопове и принять резкий, обличающий тон. Кажется, в этот момент только П. Н. Крупенский (представитель фракции центра) пытался затормозить начало открытой атаки против власти.

Деятели блока едва ли сознавали, какую ответственность они брали на себя. Нервы страны были напряжены до крайности. Невозможно было учесть, как отзовется неосторожное эффектное слово. Те, кто стремились довести войну до победного конца – и при этом знали, как много именно для войны было сделано, – тройной печатью должны были бы заградить уста для всякой публичной критики: а решено было как раз обратное…