Книга Лучи уходят за горизонт. 2001-2091 - Кирилл Фокин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Томас Джефферсон вместе с другими отцами-основателями первым в истории, задолго до нас с вами, пытался построить идеальное государство. Однажды он написал со свойственной ему прямотой: «Земля принадлежит живущим, и ушедшие поколения не имеют права диктовать будущим свою волю». Я хочу, чтобы мои правнуки появились в мире, лишённом границ и национальностей. И я знаю, что мне ответят. Люди не готовы, нужно ещё немного времени, человечество должно ещё чуть-чуть повзрослеть…
Но если человечество до сих пор не повзрослело достаточно, если оно до сих пор не готово, то с таким человечеством я не желаю иметь дела. Я верю, что мы готовы, и я верю, что время пришло. Писатель Ферейдун Эсфендиари, которого вы можете считать умершим в двухтысячном году, но который не далее как позавчера был воскрешён из крионического сна компанией «Элкор» в Скоттсдейле, говорил: «Не стоит бояться мечты и надежды, ведь именно дерзость мечтателей завела нас так далеко — из мрачных первобытных болот, к тому, где мы сейчас — в шаге от покорения галактик, в шаге от бессмертия».
Надеюсь, мистер Эсфендиари, пробудившись от своего долгого сна, не будет нами сильно разочарован и уделит мне пару минут своей новой жизни. Я с удовольствием расскажу ему, что такое НБп, как работает Сеть и подискутирую на тему покорения галактик. Но в одном, я уверен, мы с ним сойдёмся.
Институт государства, сыгравший свою роль на определённом этапе развития человечества, должен прекратить своё существование. Нам больше не нужны государства, нам нужны люди. Границы должны исчезнуть. Это разумное и справедливое требование предъявляет нам история и населяющие Землю свободные люди.
Поэтому, уважаемые делегаты, господин председатель, я призываю вас сформировать рабочую группу для разработки соответствующей резолюции, которая, я надеюсь, пройдя через горнило общественного обсуждения и одобрение всех инстанций, отменит эти позорные полоски и освободит человечество от навязанного ему искусственного и несправедливого разделения.
Разве не лучшее тому доказательство, что кондовый англичанин родом из Фарнборо цитировал здесь, перед вами, француза де Ментона, иранца Эсфендиари и американца Джефферсона?
Иоанн закончил речь и спустился с трибуны под негромкие аплодисменты. Провожали его куда сдержаннее, чем встречали, но сам он был счастлив. Возможно, его больше никогда не пригласят выступить перед Генассамблеей, но те два выступления, которые он сделал с этой трибуны, увековечат его имя. И даже если эта затея провалится, и консервативное лобби возьмёт верх, и государства просуществуют ещё столетие — всё равно в момент, когда Земля наконец объединится, эпиграфом будут звучать его слова, на торжествах будут цитировать его речь.
Иоанн чувствовал необычайную лёгкость — она напоминала ему о днях Бесконечной весны, о беспечном невинном счастье, которое он разделил с девушкой по имени Мэри. Ту книгу, кстати, он так и не опубликовал, хотя после завершения судебных процессов по «Счастью планеты» ушёл из большой политики и написал два неплохих романа. Последний был о любви — и стал причиной их последнего разрыва с Лорой.
Ей не понравилось, что эту историю он посвятил ей. Она сказала, что это обман, и все свои книги он посвящает лишь одной женщине, давным-давно погибшей, но любимой им до сих пор. Она была права, мало какая женщина могла так тонко понять его — потому он на ней и женился. Они не общались последние пять лет, но Иоанн не сомневался: пройдёт время и они помирятся. Такая была у них жизнь, таковы были правила игры, которые они приняли и менять не хотели.
Он действительно любил лишь Мэри. Закончив речь, он подумал, что неплохо бы всё-таки издать «Бесконечную весну». «Это будет честно, — решил он, — по отношению к рыжеволосой красавице, моей единственной настоящей любви, она так долго ждёт меня, и ей придётся подождать ещё. Раз я пережил даже Болезнь (спасибо “альфе”, создавшему лекарство), то теперь я намерен увидеть правнуков и написать ещё как минимум одну книгу…»
Ту, которую он собирался написать ещё той Бесконечной весной, сидя в кабинете на втором этаже особняка Мэри на Малхолланд Драйв в Лос-Анджелесе и медитируя на залитую солнечным светом лужайку перед домом. Тогда он вдруг увидел выплывающий из облаков, высоко в синем небе, город, напоминающий пирамиду…
«Что это за город? — спросил он себя. — Почему он парит в облаках?»
Прошло пятьдесят лет. Теперь он знал.
Знал, что этот летающий город не один — их много, и они парят над нашим миром, и их населяют ангелы, которые когда-то были людьми, но в своих изысканиях зашли столь далеко, что очистились, и теперь их жребий — направлять человечество и ждать, ждать, пока оно не образумится и не оторвёт глаз от земли, не увидит в облаках парящие города, и тогда ангелы укажут путь… нет, не в рай. В другое место. Куда — Иоанн пока не знал, но был уверен, что к концу книги найдёт ответ… если доберётся.
Сказать честно, помимо призрака возлюбленной к Иоанну порой наведывался и другой дух — отца, Чарльза Касидроу.
«Работа — это ответственность, — говорил он сыну, — тебе повезло несколько раз, весь мир ошалел, и что, хочешь сказать, твоя работа закончена?.. Двадцать первый век стал веком возможностей, границы надо уничтожить, милая речь, ну а толку?.. Сколько войн всё ещё идёт, сколько конфликтов, тлеющих и разгорающихся, ещё предстоит пережить?.. Миллиарды людей надо переубедить и образумить, миллионы — вылечить, сотни тысяч — спасти, десятки — доставить в суд и наказать… В этом мире мы живём, сын, и я не хочу тебя огорчать. Ты и правда проявил себя с лучшей стороны… Ну и что? Работать нужно каждый день, каждый божий день брать на себя ответственность. Что, отдохнуть захотел? Устал, перетрудился?.. Скажи это безногим и безруким нищим, скажи это несчастным, живущим на два доллара в день, скажи это матерям, у которых младенцы умирают на руках, а мужей убивают в окопах. Хватит ныть. Засучи рукава и принимайся за дело…»
Так что, Мэри, придётся подождать. Любовь быстра, но не быстрее света, а ты влюбилась в писателя из семьи политика и прекрасно знала, на что шла. Увидимся. Люблю тебя.
Снег покрыл площадь тонким белым слоем. Элизабет, держа сына за руку, подошла к памятнику Нам Туена. Его поставили много лет назад — на площади Объединения, когда-то носившей имя «площадь Революции». Тогда на месте мемориала Нам Туена стояли огромные безвкусные памятники Ким Ир Сену и Ким Чен Иру. Теперь здесь, в окружении оголённых деревьев и обступивших холм Мансу небоскрёбов, находился Музей воссоединения Кореи, а перед ним — статуя Нам Туена.
Невысокая, сделанная из бронзы, она изображала его не национальным героем и великим лидером, а заключённым с островов Блонд, только-только освобождённым из темницы. Костюм и ботинки ему велики, штанины под напором ветра плотно облегают худые ноги, и это смотрится комично. Галстук выбился из-под пиджака и закинут за спину, он сутулится, опираясь на трость, и щурится, на глазах у него очки с роговой оправой.
Не такой мемориал планировали ему возвести; но, ходили слухи, таково было желание самого Нам Туена. Якобы в частной беседе он когда-то рассказал, каким хочет видеть своё изваяние — памятник не человеку, но воле человека. Одень его в хороший костюм, придай гордую позу, настойчивый взгляд — и, говорил Нам Туен, это будет очередной вождь, ещё один генерал Ким. Он всю жизнь боялся, что станет похож на одно из этих чудовищ — и использовал малейшую возможность, чтобы перестраховаться.
