Книга Офицеры и джентльмены - Ивлин Во

– А вы действительно ведете очень хлопотливую и напряженную жизнь, Лут.

– Говорят, что в Нью-Йорке тоже все время происходят такие вещи. Все личные секретари, ведающие приемами и приглашениями, находятся в Вашингтоне. Поэтому я думаю, что букетик цветов…

– Вы и фигурку мистера Глэдстоуна взяли бы к ней, Лут. Очень приятно, конечно, что вы принесли ее, но, видите ли, мне некуда поставить ее.

– По-вашему, она понравится Руби? У нес большей частью французские вещи.

– Ее муж был членом кабинета при премьере Аскуите.

– О да, конечно. Я забыл. Это, разумеется, меняет дело. Ну ладно, мне надо ехать. – У дверей он остановился, нерешительно размышляя о фаянсовой фигурке. – Глонобэны шлют вам свои соболезнования.

– Я их не знаю.

– И ваш дядя Перегрин тоже. Очень интересный человек… Вы знаете, Краучбек, по-моему, эта фигурка не впишется в комнату Руби.

– Тогда отдайте ее Гленобэнам.

– А они либералы?

– Мне кажется, да. Многие шотландцы – либералы.

Наконец лейтенант отправился наносить свой визит, оставив Гая с «Севайвэлом».

Это был номер, который сжевал маленький Фидо. Он был отпечатан задолго до того, как Эверард Спрюс получил рукопись Людовича. Гай переворачивал страницы журнала без особого интереса. По его мнению, журнал был под стать и, пожалуй, даже по-своему превосходил комиксы командира эскадрильи, особенно по части иллюстраций. Во времена заигрывания с марксистами Эверард Спрюс скрывал дискредитирующее его предпочтение Фрагонара Леже путем отрицания всякого интереса к графическому искусству, энергично и правильно утверждая, что рабочие в безразличии к этому искусству находятся далеко позади него самого. «Посмотрите на Россию», – говорил он, бывало. Однако в ранние дни «Севайвэла», еще до союза с Россией, министерство информации указывало, что, поскольку Гитлер провозгласил «образную живопись», защита космополитических авангардистов стала в Англии обязанностью всякого патриота. Спрюс согласился с этим безоговорочно, в результате чего «Севайвэл» стал довольно часто давать художественные приложения, которые подбирали Коуни и Фрэнки. Было такое приложение и в данном номере журнала: десять глянцевых страниц с различными каракулями. Просмотрев их, Гай перешел к очерку эмигранта-пацифиста Парснипа, прослеживавшего духовное сходство Кафки и Клаа. Гай не знал ни того, ни другого.

Следующим его навестил дядюшка Перегрин.

У дядюшки Перегрина, как и у лейтенанта Лута, свободного времени было хоть отбавляй. Он не принес никакого подарка, считая, что самого факта его появления здесь уже вполне достаточно. Он сел у койки Гая, не выпуская из рук зонтика и мягкой поношенной шляпы, и, укоризненно посмотрев на своего племянника, сказал:

– Тебе надо быть более осторожным, особенно теперь, когда ты стал главой семьи.

Перегрин был на пять лет моложе отца Гая, но выглядел он намного старше – несовершенное и плохо обработанное литье из одной и той же формы.

Лейтенант Лут назвал Перегрина Краучбека интересным человеком, и это суждение, несомненно, было уникальным. Конечно, это был человек с широким кругозором, хорошо начитанный, повидавший мир, полно и точно осведомленный во многих неясных для других вопросах, разборчивый коллектор всяких безделушек; человек, очень красиво одевавшийся на время исполнения своих обязанностей в католическом суде, но тем не менее человек, которого старались избегать даже те, кто разделял его интересы. Дядюшка Перегрин являлся примером не поддающейся четкому определению нечувствительности, которую Гай нередко замечал и у себя, – мрачная напряженность и замкнутость, которые довели Айво до умопомешательства и страшная мысль о которых преследовала Бокс-Бендера, когда он изучал письма своего сына из лагеря для военнопленных.

В 1915 году, в первый день пребывания в Дарданеллах, дядюшка Перегрин подхватил сложную форму дизентерии и всю остальную войну провел в качестве личного адъютанта губернатора колонии, который неоднократно, но безуспешно посылал телеграммы с просьбой об отзыве Перегрина. В двадцатых годах Перегрин бездельничал на дипломатической службе в качестве почетного атташе. Однажды в том же посольстве в ранге первого секретаря появился Ральф Бромптон, который попытался устроить его в канцлерское отделение Высокого суда правосудия Великобритании, и тоже безуспешно, потому что Перегрин был слишком высокого мнения о себе; из этого инертного элемента нельзя было высечь ни единой искорки. В течение десяти лет после снижения курса фунта стерлингов дядюшка Перегрин жил в Лондоне в старомодной квартире рядом с Вестминстерским кафедральным собором, где, надев тот или иной наряд, он иногда помогал выполнять ту или другую функцию. Возможно, для такого любознательного иностранца, каким был лейтенант Лут, Перегрин действительно представлял какой-то особый интерес. Нигде, кроме Англии, и ни в какое другое время, кроме своего, Перегрин появиться не мог.

Дядюшка Перегрин очень любил войну. За свою жизнь, когда падали бомбы, он нисколько не боялся. Его очень радовало то обстоятельство, что многие из его предсказаний в области внешней политики оправдывались. Позднее он подыскал себе подходящую работу. В те времена в разгаре было движение «за спасение», в ходе которого граждан призывали освободить свои полки от книг, чтобы превратить их в пульпу для изготовления из нее официальных бланков и для таких публикаций, как «Севайвэл». Благодаря этому движению успели исчезнуть многие редчайшие и ценнейшие тома, и только после этого министерству пришла в голову мысль, что продать их было бы гораздо выгоднее. Немедленно была создана комиссия, чтобы решить, что из обреченного на переработку в пульпу еще можно спасти; пожилые мужчины и женщины в поте лица своего рылись в связках книг и отбирали те из них, которые следовало спасти, оценить и продать. Как и во всех других делах, дядюшка Перегрин был скрупулезно честен, но он воспользовался прерогативой преимущественного права покупки, которым пользовались держатели киосков благотворительных базаров. Он неизменно просил какого-нибудь коллегу оценить то, что хотел купить, и, если цена оказывалась сходной, платил ее и откладывал книгу для себя. Таким образом его небольшая библиотека пополнилась всего какими-нибудь двадцатью томами, но каждый из них был истинным сокровищем библиофила. Дядюшка Перегрин приобрел эти тома по ценам, превалировавшим, как помнят любители книг, в небогатые последние мирные годы.

– Мой протеже – молодой американец – сообщил мне, что ты здесь, – продолжал дядюшка Перегрин. – Ты, наверное, помнишь, как мы познакомились с ним. А место-то здесь не очень хорошее, – добавил он, критически осматривая комнату Гая. – Раньше я об этом доме, кажется, ничего не слышал.

Он поинтересовался состоянием травмированного колена Гая и тем, как его лечат.

– А кто лечащий врач? – спросил он.

– Майор Бленкинсон.

– Майор Бленкинсон? Кажется, я никогда не слышал о нем. А ты уверен, что он разбирается в этом деле? Настоящих специалистов по колену очень мало. – Он рассказал о травме своего колена, полученной им много лет назад на теннисной площадке в Бордегаре. – Лечивший меня врач ничего не смыслил в колене. С тех пор оно у меня так и не пришло в норму. – Он взял «Севайвэл», просмотрел иллюстрации и заметил без злобы: – Э-э, все этот стиль модерн. – Затем перешел к разделу «государственные дела». – Ужасные новости с восточного фронта. Большевики опять продвигаются. Немцы, кажется, не в состоянии остановить их. Я скорее бы предпочел видеть в Европе японцев, у них, по крайней мере, есть император и какая-то религия. Если верить газетам, то мы к тому же еще и помогаем большевикам. Поистине мир сошел с ума.