Книга История - нескончаемый спор - Арон Яковлевич Гуревич

случается, что иногда, казалось бы, незначительные причины имеют огромные последствия. Я хочу в связи с этим напомнить об одном известном историческом событии. В 1347–1349 гг. Европу постигла эпидемия «черной смерти», бубонной чумы, истребившая до трети ее населения, причем там, где скученность населения была выше, в городах, события были сверхдраматичны. Что же вызвало эту эпидемию, которая имела огромные социальные, экономические, демографические и какие угодно последствия и стала переломным моментом в истории Средневековья? Крыса! Крысы в трюмах кораблей, приплывших с Востока, принесли эту чуму.

Историки начинают думать: возможно ли, чтобы такая случайность привела к слому исторического процесса? И вспоминают, что рост рождаемости, благоприятная демографическая ситуация, которая существовала в Европе в предшествующий период, начала переживать известный кризис задолго до чумы, что уже за несколько десятилетий до катастрофы начались экономические неурядицы, — факты всегда найдутся. Что здесь? Чума действительно не сыграла решающей роли, поскольку предпосылки глубокого кризиса уже возникли, или же раболепствующая перед идеей закономерности историческая мысль начинает жульничать? Скорее всего, мы не можем примириться с тем, что крыса победила людей, и ищем всему этому более солидные причины. Между тем как пропорциональность причин и следствий вряд ли существует.

Несколько лет назад мне пришлось читать доклад о различиях между понятиями «объяснение» и «понимание» в истории.

Я имел в виду следующее. Мы можем объяснить любое событие; раз оно имело место, мы напряжемся и, убедительно или гадательно, какие-то причины подберем, поскольку факт есть такая непреложность, перед которой историк робеет. Но эти объяснения, строящиеся сплошь и рядом по модели «строгих» наук, — работают ли они достаточно убедительно в нашей специфической сфере знания, имеющей дело с человеческим сознанием, человеческим поведением, которое — пусть на четверть, пусть на одну шестнадцатую — содержит в себе элемент случайности, неожиданности, спонтанности, озарения? Здесь сама система объяснений должна быть другой. Историк не может удовольствоваться сконструированным им причинно-следственным объяснением (Erklären) — он должен идти глубже, пытаться проникнуть в мысли и чувства действующих лиц исторической драмы, принять в расчет специфику культуры изучаемого общества, т. е. прибегнуть также и к процедуре понимания (Verstehen). Иными словами, та система объяснения исторических феноменов, которая присуща исследователю, должна быть каким-то образом координирована с мировиденьем «актеров» исторической драмы. Это их мировиденье, их социально-психологические установки, их ментальный аппарат, «грамматика» их культуры представляют собой важнейшие факторы исторического движения.

Все это, мне кажется, как-то связано с вопросом о том, существует ли история в условном наклонении. Я полагаю, что обсуждение проблемы «несвершившейся истории» не может быть изолировано от изучения культуры и психологии участников исторического процесса. Если объективные законы природы действуют неуклонно, а потому результаты их действия предсказуемы, то игра бесчисленных сил на исторической арене до крайности осложнена человеческой волей и сознанием. Жизнь человеческих коллективов изобилует вариантами и возможностями, из коих реализуются лишь немногие. В этом смысле история избыточна. Для более глубокого понимания ее хода историку не следовало бы вытеснять из поля своих наблюдений этот нереализованный потенциал. Можно рисовать историю в виде картины последовательных свершений и достижений. Но можно видеть в ней серию бесчисленных потерь и упущенных возможностей.

Здесь уже говорили, что речь идет не столько о том, как могло пойти дело, а о том, как историк смотрит на исторический процесс. Мы сегодня обсуждаем прежде всего вопросы эпистемологии. Мы вряд ли можем судить о том, могла ли раздавленная бабочка Брэдбери привести спустя миллионы лет к иному исходу президентских выборов. Если уж ссылаться на литературные примеры, я упомяну «Фальшивый купон» Льва Толстого — пример небесспорный, так как эта повесть пронизана столь назойливым морализмом, что при всем огромном впечатлении вызывает некоторое отталкивание. И все-таки: мальчишка, гимназист, просит у отца денег, потому что задолжал своему приятелю. Отец грубо отказывает, в результате парень считает себя вынужденным подделать банковский билет. Это порождает цепь преступлений других людей — обманы, убийства, тюрьму, т. е. нравственная порча начинает распространяться все шире и шире, превращаясь в нравственный обвал. При всей утрированности этой ситуации Толстой указывает на то несомненное обстоятельство, что мы несем ответственность за наши поступки. Даже не будучи столь уж значительными, они могут повлечь за собой последствия, которых мы не предвидели. История может дать нам в этом смысле определенные уроки, и, мне думается, историкам в этом направлении предстоит еще многое сделать.

(Впервые опубликовано: «Одиссей. Человек в истории». М., 2000. С. 53–58)

Скандинавистика и медиевистика[506]

Эта тема нуждается в некотором обосновании. Знакомство с научной литературой привело меня к выводу, что интенсивная работа скандинавистов — филологов, историков, антропологов — оказывается, как правило, за пределами того круга вопросов, которые интересуют медиевистов, изучающих средневековую континентальную Европу; сплошь и рядом здесь нет взаимопонимания, взаимообогащения или, я бы даже сказал, взаимооплодотворения. Разумеется, скандинависты так или иначе, хотя бы понаслышке, знают об историческом развитии в других регионах Европы. Как выразился один мой норвежский коллега: «ну, была же еще и остальная Европа». С другой стороны, меня поражает невежество, отсутствие первичных знаний в области скандинавистики даже у эрудированных специалистов, изучающих историю Франции, Англии, Италии и т. д. Много лет назад — я где-то об этом даже писал — в ответ на мои слова о том, что я перевожу сагу (мы готовили перевод «Круга Земного» для серии «Литературные памятники»), один из моих высокоученых коллег спросил меня: «Сколько же стихов в день вы можете перевести?» Мой собеседник не подозревал, что сага — ярчайший образец средневековой прозы. Нельзя не знать Гомера, Еврипида, Цицерона, Аристотеля — это входит в джентльменский набор интеллигентного человека — ведь мы наследники Античности. А что творилось на севере диком — по-видимому, недостойно его внимания. Между тем наследие скандинавской истории вошло в плоть и кровь общего фонда европейской культуры.

Но я хотел бы остановиться на некоторых гносеологических трудностях, возникающих из-за этого взаимонепонима-ния или отсутствия пристального интереса. Начну с примера. Несколько лет назад весьма уважаемый мною крупный медиевист любезно прислал мне из-за океана для ознакомления рукопись своей еще не опубликованной книги. Текст в высшей степени интересный; он содержит результаты настойчивых, изощренных и в большинстве своем весьма удачных попыток обнаружить в средневековых латинских текстах или текстах, написанных уже на народных языках, те следы культуры низов, культуры необразованных, которые могли найти прямое, чаще косвенное, отражение в творчестве образованных — litterati — клириков или прошедших выучку мирян. Пласт сознания простого человека, как вы знаете, весьма плохо прощупывается медиевистами. В этой книге изучаются испанские, английские, венгерские, французские и другие источники, равно как разные проявления взаимодействия ученой культуры и культуры