Книга Империя господина Коровкина - Макс Гришин

не постучалось. И тут началось, брат. Головушки, лихие и богатые, как яблоки по осени направо да налево покатились! Не привыкли они к такому обращению к себе, брат. Не думали они, что их же оружие против них же самих повернуться сможет, – Алиев нагнулся к пакету и быстро достал из него какую-то папку. Она была замотана веревкой, он попытался размотать ее, но не получилось, тогда он разорвал ее сильным рывком и часть документов посыпалась на землю, что-то даже упало в костер и загорелось, но Алиев не полез доставать. – Честь, говорит, превыше всего, ублюдок, мать его! А сам же честь свою готов был за новогоднюю премию продать, да за половину моей зарплаты. Да хоть зарплата-то нормальная была бы, а то ведь такую половину даже стыдно было отдавать, ей богу! – Алиев извлек из папки несколько листов, посмотрел сквозь них на костер, будто пытаясь найти на них какие-то потайные символы или знаки, и вдруг резко бросил их в огонь. Пламя подхватило их своими яркими языками и быстро проглотило, освещая стоявшие вокруг деревья. – Вот она его новогодняя премия, брат! Краткая история империи Коровкиных от становления до самых последних дней. Оконченное дело оконченной семьи! А какой талант писательский у этого Коровкина! Ведь он философом был. Трактат целый написал. «О силе человеческой личности» называется. Фридрих, мать его, Ницше. Людей на категории делил – на «личностей» и на «слуг». И эти личности его, к коим он себя причислял, естественно, могли, по его мнению, черту закона преступать, не то чтобы совсем, как убийца последний какой-то, а так, постольку поскольку, ведь этот закон такого человека только сдерживал, а такой человек в его представлении единственным двигателем прогресса являлся. Вторых он, понятно, за людей не считал, поэтому они у него так, где-то внизу болтались, как подстилка, как рабочая сила. Впрочем, ничего нового я тут не нашел, всё старый, обслюнявленный уже многими поколениями бред. Все как у Достоевского. Кстати, по Федору Михайловичу он тоже прошелся. Раскольников, по его мнению, провалился лишь потому, что был личностью психически неуравновешенной, шизоидной, или что-то вроде этого. Там целая глава про это написана, что, мол, Раскольников этот был даже слабее бабки, ибо бабка, по его мнению, уж если бы рубила голову Раскольникову, то уж точно бы с катушек не слетела и никуда доносить на саму себя не пошла бы, так как гораздо сильнее его в этом плане была и не испытывала такой редкой болезни, как «совесть». Трактат этот он, естественно, нигде не публиковал. Скачал его у него с компьютера, когда в доме обыск делали. Распечатал. Несколько дней читал перед сном. Куча цитат каких-то на английском, да на испанском. Впрочем, по-русски писал отвратительно; в плане грамматики и орфографии, видимо, великий и могучий в гораздо меньшей степени уважал, но это и понятно, отсталым нас народом считал, азиатским! Азиатское и отсталое для него синонимами было.

Алиев достал из папки плотную стопку бумаг, сцепленную большой скрепкой. Это и был трактат. «Увесистый!» Он покачал его в руке, будто на вес пытаясь оценить всё то, что было внутри и вдруг точно так же бросил в огонь. Пламя лизнуло первые несколько листов, и вдруг погасло, как будто отравившись этой дрянью. Алиев взял палку и пошевелил красные угли. Через мгновение маленькие язычки пламени вспыхнули по краям пачки и через несколько секунд, будто политый какой-то горючей жидкостью, трактат вспыхнул ярким желтым огнем.

– Коровкин этот, хоть и самый главный, но не единственный там был. Целая семья их там была таких просветленных, а вокруг них еще и целая армия слуг, со своими солдатами, адвокатами, журналюгами продажными. И без наших ребят там тоже не обошлось, все любят деньги, а на деньги ради собственного удовольствия Коровкины никогда не скупились. Впрочем, зачем я тебе все это рассказываю, – тут Алиев вдруг засмеялся, – ведь ты был там. Ведь ты и показал этим тварям их настоящее место. Но ты, наверное, хочешь спросить, зачем мне-то всё это надо? Зачем сжигаю сейчас всё то, что было с таким трудом собрано и что уже никогда повторно собрать не получится? Ведь это не правильно получается, не по закону. Ведь тот же самый закон, который этот Коровкин так не уважал, требует от меня, чтобы я исполнял свой долг безусловно и безоговорочно! – с этим словами Алиев с силой бросил в костер еще пачку каких-то документов и фотографий. Все они сразу вспыхнули и запылали ярким пламенем. – А потому, брат, делаю, что закон это лишь маленькая часть гигантского айсберга под названием «жизнь», о подводную часть которого разбиваются как маленькие лодочки, так и здоровенные Титаники с золотыми унитазами, и если этот закон по той или иной причине перестает защищать эту самую жизнь, то в жопу тогда этот закон, в жопу тогда и долг со всеми его правилами, приказами, уставами и регламентами. Ведь если закон не уважают, значит его нет, а если его нет, то простой русский мужик, со всей свойственной ему пугавшей нашего друга азиатчиной, закатывает рукава на своих жилистых руках и тут, – при этих словах Алиев достал из пачки оставшихся документов фотографию отрубленной головы Коровкина и повернул ее к костру, чтобы тот, кто был в темноте, мог ее разобрать, – эти слащавые сахарные задницы со своими машинками, яхтами и вертолетными площадками растворяются в небытие как пердеж на ветру. Не цивилизованно? Согласен! Не гуманно? А вот с этим уже поспорить можно, так как с разных сторон на всё это смотреть можно! Не законно? – тут Алиев со злобой бросил фотографию в костер, и она вмиг заполыхала огнем, – но ведь закона-то нет, брат, ведь правила игры уже поменялись. Ведь это война получается, а на войне, как говорят, хороши любые средства. Впрочем, умные головы и войну хотели в систему каких-то ценностей вписать, конвенция Женевская, правила ведения боя, этикет рыцарский из серии «иду на Вас». Но бред это всё, война есть война. На войне есть лишь свой и чужой и больше никого. Но я думаю ты всё это и без меня знаешь!

Алиев замолчал и в этот раз замолчал надолго. Костер почти потух, лишь несколько красных углей, как глаза какого-то поваленного на землю чудовища, смотрели на него своими затухающими глазницами. Температура продолжала падать, но Алиеву по-прежнему было жарко. Он стянул с себя шапку и пар устремился вверх с его мокрых взъерошенных волос. Несколько раз слышался ему со всех сторон хруст или шелест,