Книга Могила Ленина. Последние дни советской империи - Дэвид Ремник

Возможно, больше всех происходящее в России после падения старого режима потрясло либеральную интеллигенцию: писателей, художников, ученых и журналистов, шедших в авангарде перестройки. Пару столетий российские интеллигенты были чем-то вроде теневого правительства: они читали нравоучения сначала царям, затем партии. Когда Пушкин возражал царю, а Сахаров — генеральному секретарю, они опирались на свою веру в истину и в личность, противостоящую жестокой системы. Многие годы американские писатели, такие как Филип Рот, возвращались из Советского Союза и Восточной Европы в изумлении: как же много там значит литература! Рот заметил, что на Западе все разрешено и ничего не важно, а на Востоке все запрещено и все важно. Теперь на Востоке тоже разрешено решительно все, а вес интеллигенции стал ничтожен.

Как-то я зашел в обнищавшую редакцию “Знамени” — при Горбачеве одного из главных литературных и общественно-политических журналов, — чтобы повидаться с заместителем главного редактора Натальей Ивановой. В течение шести лет я как журналист время от времени встречался с Ивановой, но никогда прежде не заставал ее в таком унынии. Сначала я подумал, что она расстроена из-за судьбы “Знамени” и других толстых журналов. Если в конце 1980-х они выходили тиражом свыше миллиона экземпляров, сейчас — максимум 80 тысяч. Если раньше в списках бестселлеров значились Солженицын, Оруэлл и Бродский, то теперь — столпы массовой литературы Дейл Карнеги и Джон Гришэм плюс латвийские пособия по сексу. Автор исторической попсы Лариса Васильева заработала целое состояние на книге “Кремлевские жены” — описании неаппетитного политического будуара коммунистической эпохи. Самым популярным писателем в стране был, наверное, Рекс Стаут. “Людям нужно развлечься, — объяснил мне один писатель. — Если им снова придется читать о каком-то очередном концлагере, они просто повесятся”.

Но Иванова беспокоилась не только об упадке культуре. Она осознавала, что после падения советского режима значимость и непомерная популярность серьезной литературы сильно уменьшается. “Все мы понимаем и принимаем, что теперь читают только те, кто не хочет читать про политику, — сказала Иванова. — Читают советы о личной жизни, частные объявления, любовные романы. Это нормально. Но я не ожидала общей деградации культуры и самой интеллигенции. Ее прежнее, доминирующее положение теперь занял новый класс — так называемые бизнесмены, которые на самом деле никакой не класс. Эта новая буржуазия состоит в основном из спекулянтов, которые грабят свою страну”. Иванова показала мне верстку своей новой статьи “Двойное самоубийство”. В этом сердитом тексте она обвиняла своих коллег — писателей и мыслителей — в том, что их больше интересует “курс доллара, чем моральные проблемы”, в том, что они готовы склониться перед новым вульгарным ликом того, что ленинцы когда-то называли “светлым будущим”.

Когда-то все пространство России было забито пропагандой одного типа: “Вперед к победе коммунизма!” и тому подобным. Теперь на телевидении, радио и в газетах царила пропаганда другого типа: реклама недоступных благ, фантастические ролики о жизни, которая даже не существует. Только что ты был Homo Sovieticus, окруженный удушающей коммунистической преснятиной. А в следующий миг перед тобой появляется роковая славянская красотка, облизывающая вишенку из коктейля и советующая, в какое казино тебе сходить. Есть что-то невероятно коробящее (и американское) в рекламе инвестиционных фондов и кошачьего корма “премиум-класса” — в стране, где большинство населения живет в бедности. За пару лет реклама в американском стиле добилась того, чего не получалось у коммунистической пропаганды на протяжении десятилетий: внушила большой части честных граждан искреннее отвращение к издержкам капитализма. Интеллигенция ошеломлена происходящим и сама утратила моральные ориентиры. “Они боролись за новую жизнь, а оказалось, что эта жизнь их обманула”, — с грустью сказала Иванова.

Молодежь не видит ни смысла, ни престижности в интеллектуальных занятиях. Поступить на гуманитарный факультет в МГУ внезапно стало легче легкого, потому что все хотят изучать финансы. Нескончаемые божественные разговоры за кухонным столом, великолепные синекуры в академических институтах, поэтические вечера, собирающие огромную аудиторию, — этот мир канул в прошлое. “То, что было у нас при Горбачеве и до него, напоминает экосистему Австралии до того, как англичане завезли туда собак и кроликов, — сказал один мой друг, политолог Андрей Кортунов. — У нас была странная, ни на что не похожая культура. Интеллигенция даже была привилегированным классом. Но явились англичане со своими собаками и кроликами, и экосистема начала разрушаться. Вероятно, нам необходимо пройти через период потребления и поп-культуры, как в Польше и Чехословакии. Вопрос в том, сохранит ли Россия хотя бы часть старой экологии, свой интеллектуальный потенциал”.

Однажды я пригласил журналиста Леонида Радзиховского на ужин в дорогой итальянский ресторан в “Балчуг Кемпински” — новую гостиницу с немецкими хозяевами, расположенную прямо напротив Кремля. Когда я спросил его об уходящем в небытие мире русской интеллигенции, он не выказал никакого сожаления. “Я, может быть, циник, может быть, реалист, — сказал он, — но в России больше нет моральных авторитетов. Россия находится на стадии первоначального накопления капитала. Посмотрите хотя бы на этот ресторан. Сколько будет стоить здесь ужин? По меньшей мере сто долларов, верно? Это средняя московская месячная зарплата. В XIX веке были помещики и крестьяне, их никто не смешивал. А сейчас каждый считает, что имеет право поужинать в «Кемпински». И каждый этого хочет. И только об этом думает. А о романах, пьесах и стихах — нет. Если правда, что в Америке главенствует доллар, то по отношению к современной России это еще вернее. У нас голодная страна, которая хочет быть сытой”.

Вернувшись из Москвы, я через некоторое время съездил в Кавендиш — маленький городок в Вермонте, где 18 лет прожил высланный за границу Солженицын. Когда я посетил его, он только что завершил главный труд своей жизни — гигантский исторический роман “Красное колесо”, и готовился наконец, в мае 1994 года, вернуться в Россию. По всему дому стояли коробки с вещами. Жена Солженицына Наталия отчаянно искала надежную компанию грузоперевозок, которая сможет перевезти в Москву все их книги и архив, ничего не потеряв по дороге. Из Москвы пришел факс с неприятными известиями: крыша их нового дома на окраине Москвы потекла, ремонт будет стоить больших денег.

“И все равно нам не терпится оказаться дома, — сказала Наталия Солженицына за обедом. — Мыслями мы уже в России. Нам кажется, что мы уже не живем в этом доме, где провели столько лет”.

Два дома на участке стояли рядом. Наталия Дмитриевна показала мне меньший дом, в котором Солженицын работал по 14–16 часов в день без единого выходного — с тех пор как в 1976-м они перебрались в Кавендиш. Он сидел за маленьким столом в своем кабинете, и его лицо казалось ожившим фотопортретом человека XIX века. И, хотя бородой и раскосыми глазами Солженицын напоминает Достоевского, он был человеком русского XX века. Он больше чем кто-либо другой, больше чем даже Сахаров, сделал для того, чтобы Запад перестал игнорировать самое существо советского режима. Если литература когда-нибудь изменяла мир, то его книги — как раз такой случай. В 1960-е годы “Один день Ивана Денисовича” открыл перед советскими читателями мир лагерей. В 1970-е три тома “Архипелага ГУЛАГ” поставили все точки над “и”.