Книга Скрещение судеб - Мария Белкина

В Тарусе, в зимней Тарусе, оно – время – шло медленнее, оно не тратилось впустую. «Я люблю свои одинокие тарусские месяцы, особенно если погода не дождливая…» А вот ее письмо к теткам:

«12 января 1959 г.

…Этот год я под Рождество была совсем одна – как вам известно, мой “напарник”[217] был в Москве. Все я убрала, прибрала, вымыла полы, собственноручно испекла слоеный пирожок с яблоками и заварным кремом и ждала, когда зажжется свет, чтобы заняться елкой. Но, как у нас часто случается, свет не зажегся – очередные неполадки на электростанции. При двух керосиновых лампах я водружала елку – настоящую, под самый потолок! (Правда, потолки у нас не московские, но все же!) Всадила ее в ведро с песком, который полила, и до того устала, что украшала елку чуть ли не до 5 ч. утра! При всем при том не ела до звезды – не во имя соблюдения благородных традиций, а потому, что все возилась и возилась, и все было как-то некогда…

Когда я закончила все свои одинокие рождественские приготовления, то вымылась, облачилась в халат и зажгла елку. Смотрела на прелестные огоньки и не то чтобы вспоминала – былые елки и все, что с ними связано в жизни, – а ведь от них вся радость детства, а от него и последующих лет! – а как-то ушла в невозвратную и всегда близкую страну, где все вместе и все счастливы хотя бы раз в году, хотя бы в ночь под Рождество. И знаете, я не была ни одна, ни усталая в эту ночь перед этой елкой – я была удивительно покойной, внутренне безмятежна, наполнена неувядаемой свежестью ушедших лет и душ. Все мои, живые и ушедшие, все мое было со мною. Сейчас пишу вам, и мне уже грустно – потому что это уже не та ночь, когда все милые души прикоснулись к моей душе, и я об этом уже только вспоминаю. А какова была сама ночь, мои дорогие! Небо было той густо-туманной синевы, которая, переходя у горизонта в черноту, на самом деле струит неуловимый свет, и он везде просачивается, сквозь все небесные поры. Тишина была необычайная и, казалось, идет издалека-издалека, от звезд, от той звезды… Деревья стояли в сказочном, только что выпавшем, нетронутом снегу – каждая тончайшая веточка в искрящемся пуху. Тихо-тихо, и темно, и светло, и покойно, и вместе с тем настороженно; мы все – и небо, и звезды, и деревья, и домишки под белыми шапками, и я – прислушивались к дальнему, давнему, вечному чуду…»

Таруса в шестидесятых годах становилась очень людным местом: туда, как и в Переделкино, съезжались на лето московские писатели. У одних там были свои дачи, другие – снимали. Там жили Паустовский, Левик, Надежда Мандельштам, скульптор Надежда Крандиевская, которая знала и лепила еще юную Марину. Там бывала масса знакомых. Но чтобы поддерживать знакомства и дружбы, нужны время и силы. А времени Але катастрофически не хватало, и она часто жаловалась, что не умеет справляться и расправляться с прожорливыми мелочами повседневности, как то умела делать Марина, что нет у нее той материнской целеустремленности! А сил тоже уже не хватало – они ее оставляли. Она разрушалась и старела раньше отведенного возрастом срока…

Аля говорила, что с конца пятидесятых годов Марина Ивановна «стала постепенно набирать силу!».

В 1956 году, в октябре, вышел первый ежегодник «День поэзии», и в нем были напечатаны ее стихи. В конце ноября 1956 года был подписан к печати сборник «Литературная Москва» с ее стихами и с той злополучной статьей Эренбурга.

В 1961-м в «Тарусских страницах», в сборнике, изданном в Калуге, кроме большого цикла ее стихов, впервые в России была напечатана проза Цветаевой «Кирилловны»[218].

В 1961-м, наконец-то, ее книжечка стихов!

В 1965-м – синий том в большой серии «Библиотеки поэта».

В 1966-м в журнале «Дон» – переводы, не увидевшие свет при ее жизни, и в «Литературной Армении» – «История одного посвящения» – о Мандельштаме.

В 1967-м – книга переводов «Просто сердце». И в том же 1967-м в «Советском писателе» – «Мой Пушкин»! Но достойно внимания, что еще в февральском номере журнала «Наука и жизнь», перед самым выходом книги, успел появиться «Мой Пушкин» тиражом около четырех миллионов! Такого с Цветаевой не бывало! Казалось бы, при чем тут «Наука и жизнь»? Ответ на это дает нам дневниковая запись Даниила Данина:

«2 января 67.

…Все не верится, что “Наука и жизнь” действительно напечатает Цветаеву. Когда они (еще в начале зимы) искали прозу для февральского номера, мне случилось сказать в редакции: “Есть прекрасная проза – МОЙ ПУШКИН Цветаевой. Это лучше детективов. Да только вы не рискнете выложить трех с половиной миллионному читателю такой текст. А меж тем это зачлось бы вам на том свете!”

Виктор Болховитинов, обожавший Цветаеву-поэта, тотчас сказал: “Давай!” Рада Хрущева – поддержала. Игорь Лаговский – тоже… И вот сегодня макет верстки с М.Ц. (и моей маленькой врубкой об ее прозе) уже ушел в типографию.

Такая публикация – просветительство. (А удовлетворение странное, точно незаконно содеял что-то законное и обманно – добро.)

4 января 67 кое-кто в редакции хочет выправить по правилам пунктуацию у Цветаевой. Бедные Ариадна Серг. и Аня Саакянц в ужасе… Конечно, это не пройдет! Но как бесправна единственность перед лицом безликой добропорядочности! И после смерти – даже самой страшной и всеискупающей – Цветаева все еще бесправна перед лицом литературной законности, всю жизнь ее попиравшей.

Однако что уж ее жалеть! Она так насладилась в жизни своим попиранием правил, законов, обыкновений, что, вообще-то говоря, она и литература никогда не будут квиты. Обиженной и неотомщенной всегда будет оставаться литература! И она еще долго будет мстить М.Ц….

30 января 67.

…Прорезывается второй повод для просветительской гордыни: сегодня по моему настоянию прочитал «Наталью Гончарову» Цветаевой гл. редактор «Прометея» Юр. Ник. Коротков – прочитал и без колебаний сказал, что дает ее в 6-й книге альманаха! Ариадна Серг. не поверила, а я верю…»

«Наталья Гончарова» в альманахе «Прометей» была напечатана в 1969 году.

А в журнале «Москва» в 1967 году появился еще и «Пленный дух» об Андрее Белом. И в том же году в «Литературной Армении» – первое воспоминание Ариадны Эфрон о матери, блистательно написанное эссе о встрече Марины Ивановны с Аветиком Исаакяном. А затем в 1973 году в Ленинграде в «Звезде» – воспоминания ее же, Ариадны Эфрон, в которых она использует свои потрясающие детские записи[219].