Книга Германтов и унижение Палладио - Александр Товбин

Однако – не стоит торопиться с выводами относительно цели и механики унижения нахрапистым визуализмом лично Палладио и оставленного им наследства, палладианства, и уж тем более не стоит пока увлекаться общими проблемными планами.

И вообще это не его задача, нет-нет…

Лучше подольше подержать воображённое-увиденное в себе, как нечто личное: соотнести со вкусами своими, разглядеть-распробовать во всех конкретных и сиюминутных оттенках.

И – пока не распробовал, он будто бы самого себя пытался увести в сторону и сбить с толку – прочь, прочь пугающие смелостью догадки и визуальные наваждения, сводящие многие смыслы к одному слову, хотя он ещё вернётся к догадке-озарению по поводу деконструктивизма попозже, наверняка вернётся, но в своё время… Пока «Палладио + Веронезе =?». Да, да, пока – стоит растянуть распознающее удовольствие – пусть будет вопрос, большой и жирный вопрос! Поиски ответов на него сулят столько ещё открытий. А вот начальная цель Германтова – увидеть наконец виллу Барбаро в натуре – вдруг упростилась, прояснилась. В книжных иллюстрациях и на экране компьютера – общедоступная плоскостная статика отдельных картинок, избранные цветовые экстазы, хоть бери каждый из них в свою рамку: порционное ублажение глаз облегчённо-бездумной декоративностью, а он-то отправляется на натуру за цельными трёхмерными впечатлениями-переживаниями, за остро-динамичными, уникальными в непредсказуемой череде своей ракурсами.

Неожиданный ракурс всегда ему помогал… Вспомнил флорентийский бар, окно, грань баптистерия и махину собора, угол его, а над углом – фрагмент купола в неожиданном ракурсе; вспомнил и радостно вскинул к потолку руки – вот именно, Ракурс с большой буквы! – верилось ему, и сам по себе способный направлять-ориентировать поисковый взгляд, ещё и волшебно возбудит всё серое вещество, добавит к пяти процентам работающих клеток мозга ещё какую-никакую толику активных клеток, а если не добавит, то по крайней мере резко активизирует клетки-нейроны из пятипроцентной, как-никак узаконенной Создателем квоты.

Ракурс… неожиданный ракурс-посыл; ракурс-знак как сгусток искомых форм, как посыл свыше, заставляющий перекомбинировать все прошлые знания и – за горизонт заглянуть; за ракурсом он и ехал в Мазер, за чем же ещё?

С надеждой посмотрел на львиную маску; улыбка её и впрямь обнадёживала.

Так, о чём он?

* * *

Пролистывал файл «История и биографии».

Сколько раз он уже машинально пролистывал этот файл! И – дополнял; вот и сейчас пальцы машинально побежали по клавишам… За мыслями было трудно угнаться, он их торопливо загонял в «память», надёжно защищённую хитрейшими антивирусными программами…

О Палладио всё то, что хотели знать о нём, узнали уже! Во всяком случае, думали, что узнали, проштудировав знаменитую его книгу о зодчестве, ту, на которой сиживал в своё время за завтраками-обедами-ужинами маленький Юра Германтов, да ведь и после издания труда Палладио, за пятьсот-то лет разбирательств и подражаний, написаны и прочтены были горы других, самых разных книг. Недаром, совсем недаром именем Палладио назван отдельный стиль… И если человек – это стиль, то Палладио выразил-подтвердил сию красивую формулу с высшей степенью убедительности, буквально. Однако название есть, а вот сам-то стиль крайне трудно определить, разобрать-понять; из полемической вредности Германтов частенько хмурил лоб и спрашивал записных знатоков: что такое палладианство, а?

Убеждённые «ампирщики», покорённые строгими колонными портиками под треугольными шапками фронтонов, видели в Палладио предтечу классицизма, и разве были они не правы?

А критики-догматики, до гроба верные лишь аскетичной древнегреческой тектонике, искренне не понимали, как можно отыскивать хоть какие-либо закономерности у Палладио, будь то пропорции или структурные принципы. Святая правда, Палладио не повторялся – шаблонами пользовались его последователи. И конечно, Палладио, даже Палладио-теоретика, мало занимали искусственно драматизированные в позднейшие времена и будто бы навечно канонизированные кастой адептов честнейшие отношения стойки с балкой, которые якобы и определили содержание античной архитектуры… Германтов отвёл взгляд от экрана, откинулся на спинку кресла, вспомнил базилику в Виченце, её пластически-мощный и роскошный, насыщенный разномасштабными формами, потребовавший редкостной находчивости в компоновке и прорисовке деталей, прямо-таки – барочный фасад из белого истрийского мрамора…

Споры давно минувших дней; отголоски их звучали ещё в лекциях Бартенева… Никто из почитателей Палладио, расхваливавших его на все лады, и в мыслях не допускал, что истинный и последовательный витрувианец Палладио мог бы заразиться бациллами барокко…

А что ему надо было делать? Закрывать глаза – убеждённо или вынужденно, с мученической улыбочкой?

Нет, нет, Палладио не мог не смотреть с интересом, широко раскрытыми глазами на то, что зарождалось и расцветало в Риме.

Своеобразное палладианское барокко возникло… или… «Пластическая живопись в камне?» – подумал Германтов, вспомнив, как с час, наверное, ходил зачарованно взад-вперёд вдоль фасада виченской базилики…

Как сам он однажды назвал барокко: вседозволенность в камне?

И что же? Палладио, наш архитектурный Лютер, был воодушевлён барокко?

И – обогащён им?

Да. Пошевелил машинально мышку. Промелькнули на экране картинки вилл, таких разных вопреки их типологической общности: вилла Пизани, вилла Пойяна, вилла Фоскари, вилла Ротонда, вилла Сарачено, вилла Эмо… А при какой вилле – не мог никак вспомнить – был восточный пруд с золотыми карпами? Чудная – узкая, с потемнелыми ступенями и шарами на тумбах, торчащая в цветники из фасада, будто бы античная лестница; и – вариации входных крылец-лестниц; и многочисленные вариации портиков: одноярусных и двухъярусных, выступающих из плоскости фасадов, «приставных» и – будто бы нарисованных на фасадах, но с глубокими лоджиями за частоколом реальных вполне колонн; и игра пропорциями фасадов, благодаря аттиковым этажам с поджатыми к карнизам окошками. Вернул на экран виллу Пойяна. Как тонко прорисован входной её комплекс: узкие прямоугольные проёмы по бокам от высокой арки, да ещё обрамляющая, опять-таки «нарисованная» в плоскости фасада «большая арка». Да, принципиальный и твёрдый во взглядах своих Палладио принципы не превращал в догмы и, конечно, в гибкой практике своей не повторялся, а развивался – вот и спорили, силясь отмахнуться от палладианского многообразия, отыскать в творчестве его то единственное, что могло бы быть пригодно для всех?

Над спорами поднималась, пережив своё время, пожалуй, лишь умная книжка Аркина «Образы архитектуры». Не поленился встать – взял книгу Аркина, оставшуюся ему от Сиверского, машинально полистал… А вот старенькие советские архитектурные журналы периода эпохально-повального перехода от лапидарно-нищенского конструктивизма к Большому стилю сохранили, к примеру, вовсе неактуальную ныне полемику непримиримо страстного, корящего Палладио за невнимание к тектоническим заветам греков Бурова с вальяжно усталым Жолтовским в саржевой академической шапочке; Жолтовский в пику Бурову видел в Палладио живую природность; свифтовские споры «остроконечников» с «тупоконечниками»?