Книга Вечера в древности - Норман Мейлер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Конечно, после первого шествия по городу, на протяжении тех пяти дней Усермаатра не мог часто покидать Свой Тронный Покой — настолько многочисленными были торжественные приемы, которые Он устраивал для номархов и чужеземных гостей.
Даже простая любезность — необходимость приветствовать прибывавшую небольшими группами знать — отнимала у Него очень много времени. Лишь дважды Он снова возвращался к реке, чтобы встретить Бога: один раз — Амона, а другой — Осириса. Прочие были принесены в Их беседки во Дворе Великих, и Усермаатра приходилось покидать Тронный Покой, чтобы поклониться Им, но Их собралось так много, что некоторых Усермаатра не посещал. Кроме того, много часов отнимали у Него переодевания в новые одежды.
Не знаю, послужило ли причиной тому многообразие древних юбок, плащей, шкур и мантий, которые Он надевал, но я не припомню такого времени в Фивах, чтобы там было столько жрецов в страусовых перьях, с головой ястреба или ибиса, или расхаживающих с бараньими рогами на голове. И чем более необычными были такие одеяния, тем более дикими криками приветствовали их владельца на улицах города. На протяжении всех пяти дней мы жили в великом веселье, заметное оживление которого вызвали гости из города Нехен[60]в Верхнем Египте, сошедшие со своей лодки во главе с пастухом, на котором были надеты шкуры многих животных, даже часть шкуры льва и часть шкуры крокодила. По обеим сторонам от пастуха шли слуги, несшие на своих головах мохнатые головы и челюсти волка, а сзади у них были привязаны хвосты. Когда этих двоих спрашивали: кто они такие, они указывали на пастуха, который всегда отвечал: „Я — Пастух из Нехена". Затем все трое принимались танцевать вокруг друг друга, высоко взмахивая своими длинными жезлами.
По причине, которой никто не мог объяснить, эти трое привлекали живое внимание толпы. Не знаю, было ли это из-за львиной и крокодильей шкур, которые надел на себя Пастух (выглядело это так, будто звери с холмов и из болот приближаются ко Дворцу), но, даже когда стало понятно, что все трое, должно быть, какие-то жрецы, все равно их приветствовали криками, и в конце концов эта троица проследовала вверх по Центральной улице до ворот перед Двором Великих, вошла и даже была представлена Царю».
«Этим Волкам из Нехена была оказана большая честь, — пробормотал Птахнемхотеп, — как духам, состоящим на службе у Хора. Могу сказать, что тот, кто по случаю Празднества оделся Пастухом, был Первым Писцом Визиря, и вовсе не с верховьев реки, но жил здесь, в Фивах».
«И все же в тот день его лицо было диким, — сказал Мененхетет. — Он совсем не был похож на писца».
«Я лишь прочел о том, что происходило, — сказал Птахнемхотеп, — а ты видел то, что не было описано. — Он повторил: — Я хотел бы знать все, что ты мог бы рассказать о подобных происшествиях».
Поэтому мой прадед продолжал говорить, но теперь его мысли снова стали входить в меня так же быстро, как и его голос, и, удобно устроившись между своими матерью и Отцом, я обнаружил, что этот способ слушать приятней, чем все остальные.
«Могу сказать вам (доходило до меня от моего прадеда), что с каждым днем опьянение каждого из нас нарастало, а вместе с ним и путаница в обрядах. Соответственно, уменьшилась необходимость появляться на предназначенном для тебя месте в свите. На самом деле Усермаатра переходил из одного храма в другой во Дворе Великих так часто, что даже самый дотошный из придворных с трудом мог находиться в нужное время в нужном месте. Из-за этого Фараон все более и более раздражался от задержек в Его праздничных шествиях. Более того, во всех нас закипала сильная горячка от встреч с таким количеством Богов. Поэтому, казалось, уже не так важно всегда оказываться в нужных повозках или бежать за Ним на предназначенном именно тебе месте. Кроме того, я пребывал в замешательстве и почти не был в состоянии думать.
Поэтому во вторую ночь я покинул Двор Великих и отправился бродить по городу, переступая через бесчувственные тела пьяных и с грустью, которой никогда ранее в себе не ощущал, вслушиваясь не только в звуки молитв, поднимавшиеся над храмами, но и в стоны привязанных животных, будто голодная боль несчастных скотов отдавалась и во мне самом. Меня также до глубины души трогали детские крики, я даже почувствовал себя счастливым, когда поздним вечером слушал крики детей во время их игр (в эти часы они бывают охвачены тем возбуждением, которое овладевает детьми, когда Боги вечера появляются из-за горизонта), и, наконец, с наступлением ночи я услышал медленно наплывающие на меня звуки, которые издают мужчины и женщины, когда предаются любви. (Ибо и они доносились до меня из каждой тенистой улочки, каждого квартала и хижины Фив.) Я больше не мог сдерживать все, что так болело во мне, и стал думать о Нефертари. Притом что с наступления Первого Дня Празднества, когда воды из сосуда в форме сма излились на землю и Усермаатра предстал во всем Своем величии, не было ни единого мига, чтобы я не думал о Ней. Тогда я был потрясен дважды, и дважды по моему телу прошла дрожь: ибо в тот самый миг, когда над огромной толпой взметнулись сладкие стоны и резкие крики, повторяющие те, что люди в ней издавали в моменты своего собственного наивысшего любовного торжества, я оказался плененным своей презренной преданностью этому божественному мечу — да! я снова желал, чтобы Усермаатра использовал меня. Какой сокрушительный удар нанес я собственной гордости, признавшись в этом самому себе! Однако, сказав это, я вновь очутился близко к Нефертари и узнал, как много я хранил в своей душе на протяжении этих несчастливых часов, проведенных на службе у хеттской Принцессы, которую я не мог понять. Мои чресла болели от желания обладать Нефертари. Мой собственный член тоже восстал. Когда из сосуда пролилась вода, я мог отчетливо слышать Ее слова: „Ты — Мой медленный огонь, Мое счастливое имя, Мое соитие, Моя сладость. Мой сма" — и услыхал собственные стоны, сливающиеся со стонами остальных, и не мог оторвать глаз от могучего меча Фараона. Итак, дрожь прошла по мне дважды. С тех пор я стал бродить по всему городу, переходя от одного торжественного собрания к другому, и в эту вторую ночь был готов вторично искать возможности войти в Ее спальню, но теперь вокруг Ее Дворца повсюду была расставлена стража, и, кроме того, как бы сильно я ни желал Ее, во мне не было надежды. Мои чувства были слишком насыщенными. Я был пьян трижды на дню и ни разу не протрезвел, прежде чем начать пить снова. Я почти спотыкался, голос мой охрип, и лишь Ее слова оставались ясными в моей голове, и они сводили судорогами мои члены и согревали тело сильнее, чем вино. В ту ночь я заснул в своей постели один, с руками на чреслах, чтобы унять боль — а это жалкая поза для мужчины, которому за пятьдесят и которого все еще называют Командующим.
В то утро я встал поздно, а затем отправился в Покой для Переодеваний, откуда вышел Усермаатра, на котором была лишь короткая белая юбка с привязанным к ней бычьим хвостом, золотое ожерелье на груди и Белая Корона Верхнего Египта на голове. В руке Он держал посох, украшенный несколькими цветами лотоса. Когда я увидел, что в другой Своей руке Он держит квадрат из отличного твердого папируса, обрамленный золотыми листьями, то понял, что Он собирается посвятить Амону поле, принадлежавшее Нефертари — отличный участок у реки. Поскольку это был Ее подарок, могу сказать, что, несмотря на все мое обжорство мясом и обилие выпитого вина, в тот миг даже мои ступни ожили при мысли, что Она наконец должна появиться Сама. Ведь Она не могла не появиться. Это поле было подарено Усермаатра Нефертари в день Их свадьбы. Теперь оно возвращалось в прежнее владение. В тот день, когда Она виделась с Визирем, Она даже рассказала мне об их разговоре, касавшемся этой земли. „Это прекрасный подарок в день Его Божественного Торжества", — сказала Она тогда, и я понял, что так Она защищала Себя от полного забвения в те пять дней и ночей. И намерения Ее увенчались успехом. Я слышал также, как Маатхорнефрура спрашивала Усермаатра: отчего Он обязательно должен находиться наедине с Нефертари при посвящении земли Амону. „Это Ее поле, — ответил Он наконец, — из вежливости по отношению к Ней Я не могу просить Тебя быть там в этот час". При этих словах Маатхорнефрура вышла из покоя.