Книга Семейная хроника - Татьяна Аксакова-Сиверс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Все вышесказанное не имеет целью снять с меня ответственность за то, что я стала раздражаться и, главным образом, за то, что не принимала никаких мер для изъятия беззащитной Зины из рук обиравшей и притеснявшей ее тети Лизы. Сознание этого, в связи с дальнейшей трагической судьбой Зины, тяжелым грузом лежит на моей душе. Все то, что я должна была сделать и чего не сделала, привело в движение механизм возмездия — в закономерность которого я твердо верю, и я получила по заслугам! Но об этом — в свое время!
Пора свести последние итоги…
Как и полагается делать при сведении итогов, я просмотрела все, написанное мною за двадцать четыре года вятскополянской жизни и постаралась применить высказывания друзей, читавших мои воспоминания. Тем из них, которые упрекали меня в чрезмерной объективности при оценке событий, я в шутку говорила, что принадлежу к французской школе, которая считает, что автор должен настолько уважать своего читателя, чтобы, излагая факты, давать ему право самому в них разбираться, не навязывая готового суждения. Мне действительно кажется, что патетические фразы с восклицательными знаками были бы ни к чему.
Некоторые мелкие подробности, особенно в первой части моих воспоминаний, показались мне излишними, но против моего намерения пройтись по ним вычеркивающим карандашом восстал такой тонкий арбитр, как Кирилл Николаевич Голицын, с которым мы соревнуемся на поприще мемуаристов, и обвинил меня, наоборот, в недостаточно подробном описании событий последующих лет. В результате я ничего не сократила, считая, что это можно будет сделать в любое время.
Труднее обстоит дело с введением новых, приходящих мне на память лиц и событий, но я не складываю оружия и от времени до времени вношу те или иные добавления, которыми и будет изобиловать настоящая глава. В учебнике английского языка мне встретился однажды такой пример на смысловое значение порядка слов в английском предложении: «A man needs to take a pen not just to write something, but when he has something to write». На русский язык, где порядок слов произвольный, это может быть переведено так: «Человек должен браться за перо не тогда, когда ему надо что-нибудь написать, а когда ему надо что-то написать». Вот я и чувствую себя в положении человека, которому надо написать не «что-нибудь», а «что-то», и этого «чего-то» так много, что мне приходится мириться с некоторой разбросанностью повествования и обилием лиц «не весть откель, не весть куда».
О некоторых из этих «висящих в воздухе лиц» я все же постараюсь напоследок кое-что сказать.
Для определения моего положения на белом свете к моменту «подведения итогов» должна сказать, что со смертью всех моих родных одиночество мое достигло своего апогея. В 1952 году умерла мама и покоится теперь среди своих французских предков на кладбище Пасси, в центре Парижа. Весною 1954 года умер Борис. Осенью того же года на моих руках скончался отец, а несколько позднее — в 1960-м — в возрасте восьмидесяти двух лет умерла моя последняя родственница — веселая, неунывающая Наточка Штер-Оболенская. На мои запросы о Диме моя тетка Валентина Гастоновна, на несколько лет пережившая маму, сказала: «А разве Таня не знает, что Димы нет на свете!»
И вот, когда я осталась совсем одна «в свободном, вольном мире», вновь произошло то, что однажды произошло в моем детстве: вокруг меня сплотились дружественные силы, которые постепенно и незаметно скрасили мою жизнь и сделали ее не только терпимой, но и интересной. В главе о детстве я говорила о том, как трогательно относились к Тане и Шурику в тяжелое время отъезда их матери друзья их отца Николай Николаевич Муханов и Яков Исаевич Элиасберг. Шурик, брат мой, утрату которого я с каждым годом все сильнее чувствую, уже не нуждается ни в чьей поддержке — мне же он был незаменим. Жизненные наблюдения привели меня к мысли, что отношения между братом и сестрой имеют преимущества над другими человеческими отношениями. В любви может не хватать прочности, а в дружбе — нежности. Тут же есть гарантии того и другого.
Хотя я в некоторой мере была подготовлена к вести о маминой смерти, так как знала, что она тяжело больна, однако, когда от тети Лины пришло краткое извещение о том, что ее нет в живых, горю моему не было границ. Мне казалось, что с ее смертью умерла часть меня самой, да так оно, вероятно, и было! Последние годы мама жила с сестрой, которая переехала к ней на квартиру и, по-видимому, угнетала маму своим деспотическим характером. (Думаю, что тут была некоторая материальная заинтересованность.)
Вяземский умер на несколько лет раньше мамы, причем некоторое время был слепым. В своих кратких письмах мама вспоминала о нем с любовью и жалостью. Дима находился где-то в Ливане и, к моему великому огорчению, не всегда помнил то, чем был обязан «Пафке» (так он звал маму в детстве). Некоторым утешением для меня было узнать, что до последних дней у мамы оставалось много друзей. Ее могила была завалена цветами. (Вскоре, по-видимому, умерла и Наталия Сергеевна Брасова.)
Все эти скудные сведения дошли до меня кружным путем. Мама писала Нате и никогда не узнала слов «Вятские Поляны», где я находилась, так как отец взял с меня торжественное обещание, что я не дам в Париж своего адреса («Неужели ты еще мало пострадала?!» — говорил он, когда находился в хорошем настроении, а когда был не в духе, ворчал: «Видимо, тебя еще мало учили?!»). Все это может показаться, мягко говоря, «странным», но таково было знамение тех лет.
Однако время не стояло на месте; пришла весна, а за нею лето 1953 года. Наступили многообещающие перемены. Живя в маленьком городке, я воспринимала события, потрясающие Москву, в отраженном аспекте и, будучи «ученой», не рисковала делать ежедневных записей, о чем теперь сожалею. После смерти Сталина страна огласилась непрерывающимися звуками траурных мелодий и истерическими воплями осиротевших верноподданных. Допускаю, что часть слез можно было отнести за счет торжественных звуков Моцарта и Шопена. (В последнем я еще более убедилась, когда узнала от Петра Григорьевича Трубецкого, что на траурном митинге в Кирове плакал… Василий Николаевич Батюшков!) Во всяком случае, прочно вбитые рефлексы действовали безотказно!
Что касается меня, то, стоя на собрании в конторе больницы среди рыдающих сестер и санитарок, я упорно смотрела вниз, боясь, что окружающие увидят исходящие из моих глаз лучи радости и надежды!
Вскоре из Москвы стали поступать слухи о невероятной давке с сотнями человеческих жертв, которая произошла на улицах во время прощания со Сталиным. Это было нечто, напоминающее Ходынку 1896 года. Люди давили друг друга и гибли сами, устремляясь к саркофагу.
Летом 1953 года были разоблачены Берия и его ближайшие сподвижники. Стали появляться благоприятные симптомы: так, например, выпустили на свободу группу известных врачей, арестованных по доносу провокаторши Лидии Тимашук, награжденной «за бдительность» орденом Ленина. Врачи Виноградов, Вовси, двое Коганов и другие обвинялись в заговоре (видимо, против Сталина), и им грозил неминуемый расстрел, когда, на их счастье, наступил политический рассвет и все они, за исключением двух, умерших в тюрьме, были реабилитированы и выпущены на свободу. У Лидии Тимашук отобрали орден и вскоре она, судя по газетам, погибла в автомобильной катастрофе.
