Книга Всемирный потоп. Великая война и переустройство мирового порядка, 1916-1931 годы - Адам Туз

Но что позволило государствам-инсургентам решиться на бунт, с самого начала обреченный на провал? Как мы видели в первой части настоящей книги, в Первой мировой войне победила коалиция, которая внешне демонстрировала новый уровень международного сотрудничества. Соединенные Штаты и Антанта вели совместные военные действия. Они объединили свои экономические ресурсы и пытались определить некие общие ценности. После окончания войны Франция, Британия, Япония и какое-то время Италия стремились закрепить эти отношения. Решающим фактором во всех этих расчетах были Соединенные Штаты. В результате переговоров в Версале появилась Лига Наций, до 1930-х годов игравшая роль нового форума мировой политики. Неслучайно, что в 1920-х годах все основные европейские инициативы были так или иначе связаны с Женевой. Но без своего великого политического вдохновителя – президента США – Лига превращалась в символ, определявший основную черту новой эры – незримое присутствие американской мощи. Америка была, по выражению одного британского интернационалиста, «привидением на всех наших застольях»[1500].

Разумеется, Вудро Вильсон рассчитывал, что Америка будет использовать свое влияние, действуя через Лигу Наций. Но, как он дал ясно понять в январе 1917 года в речи, посвященной «миру без победы», у него не было ни малейшего желания, чтобы Соединенные Штаты возглавили что-нибудь наподобие международной коалиции. Еще в Версале он дистанцировался от военных союзников. Реальная конструкция, появившаяся в начале 1920-х годов, стала ироническим воплощением устремлений Вильсона. Как отмечал в 1924 году Остин Чемберлен, отход Америки от участия в Лиге Наций в сочетании с зависимостью Британии и Франции от США фактически превращал Америку в «супергосударство», обладающее правом вето на решения, совместно принятые остальными странами мира[1501]. Это было самое меньшее, к чему стремились Вильсон и его преемники-республиканцы.

Все изложенное в настоящей книге – от «мира без победы» до моратория Гувера в 1931 году – непосредственно связано с этим основным импульсом, общим для сменявших друг друга президентских администраций: использовать привилегированную удаленность Америки и зависимость от нее остальных мировых держав для того, чтобы определять основные параметры преобразований во всем мире. Надо было дать возможность полностью состояться «революции» в Европе и Азии, которая еще была далека до завершения. Во многих отношениях это был либеральный и прогрессивный проект, осуществляемый на условиях, которые определяли сами Соединенные Штаты. Ключевыми словами этого проекта были мирные отношения между великими державами, разоружение, торговля, прогресс, технология и связь. Но в своей основе, в понимании самой Америки, в концепции того, чего от нее следовало ожидать, этот был глубоко консервативный проект.

Вильсон и Гувер хотели, чтобы революционные преобразования затронули весь остальной мир, а еще лучше, чтобы эти преобразования стали поддержкой того, что им представлялось идеалом судьбы самой Америки. Тем не менее их консерватизм не был направлен вперед – к маккартизму и холодной войне. Напротив, он был направлен назад – в XIX век. За 50 лет, предшествовавших 1914 году, ни одной стране не довелось пережить более жестоких конфликтов, вызванных «неравномерным и многосторонним развитием», чем те, через которые прошла Америка. Наступивший после кровопролитной гражданской войны позолоченный век сулил новое единство и новую стабильность. Два поколения американских прогрессистов видели свою главную задачу в том, чтобы не допустить распространения разрушительных идеологий и социальных сил XX столетия, чтобы не нарушить обретенное Америкой равновесие. О хрупкости этой концепции свидетельствовали унижения, которым Вильсон подвергался в Конгрессе, панический страх перед «красной угрозой» и внезапная дефляционная рецессия 1920–1921 годов. Возврат к «нормальности», казалось, позволил восстановить консервативный порядок, но лишь до тех пор, пока в 1929 году он не оказался под ударом самого разрушительного за всю историю экономического кризиса. К 1933 году идея того, что Америке удастся избежать вихря исторических событий XX века, изжила себя сама. Миллиарды долларов были потеряны в Европе. В Азии попытки Америки добиться стабилизации ситуации в мире, держась от него на расстоянии, закончились провалом. Интернационализм в стиле договора Келлога – Бриана, не подкрепленный санкциями, грозил дискредитацией самой идеи «новой дипломатии».

Первой реакцией было желание полной изоляции. Политика «Нового курса» на ее ранней стадии была заложницей такого порыва. Эту политику один историк назвал «великой изоляционистской аберрацией»[1502]. Перемены внутри страны покупались ценой ухода с международной арены. Однако рост числа внешнеполитических вызовов в 1930-х годах не позволял администрации Рузвельта оставаться в стороне. «Новый курс» привел к созданию мощного американского государства, способного оказывать на мировой арене гораздо более позитивное и интервенционистское влияние, чем после Первой мировой войны. Но именно такого статуса великой милитаризованной державы прогрессивисты из разряда Вильсона и Гувера надеялись избежать. При всей новой мощи Америки неизбежным становится вывод, который приводит в замешательство. В связке государств, «скованных одной цепью», двигавшейся в непредсказуемом направлении, США оказались ведомыми в неменьшей степени, чем ведущими.

В 1929 году, говоря о европейской интеграции, Аристид Бриан признал радикализм требований нового мира. «Всем самым мудрым и важным поступкам человека всегда был присущ элемент безумства или безрассудства»[1503], – говорил он. Эта типично изящная и диалектически глубокая фраза удивительным образом определяет рамки продолжающейся дискуссии об историческом отрезке, который мы рассмотрели. Конечно, в ретроспективе доморощенные реалисты с легкостью критикуют прогрессивные взгляды на порядок, сложившийся в межвоенный период, считая их симптомами разочарования в либеральном идеализме и печальной увертюрой к умиротворению. Но взгляд в прошлое не только обманывает, но и проясняет. Как показано в настоящей книге, неустанный поиск новых путей обеспечения порядка и сохранения мира был проявлением не увязшего в заблуждениях идеализма, но более высокой формы реализма. Стремление к созданию международной коалиции и сотрудничеству было единственным уместным ответом на неравномерное и многостороннее развитие, на жизнь в международной связке «скованных одной цепью». Это были расчеты нового типа либерализма, Realpolitik прогресса. И эта драма еще более волнует оттого, что она остается незавершенной, незаконченной историей, не менее серьезным вызовом для нас и сегодня.