Книга Скрещение судеб - Мария Белкина

Я сочувствовала Але и в то же время уверена была, что она поступает неправильно, закрывая доступ к архиву на столь долгий срок! И не знаю, кстати или некстати, с горячностью возразила ей, что Бог, похоже, сотворил Марину Ивановну в минуту такого же вот особого вдохновения, как и тот удивительный край, откуда я только что вернулась; собрал в горсть все человеческие страсти, какими сам же наделил отдельные души, и в задумчивости своей бросил все в одну душу! И притом в женскую душу! И потому, чтобы понять Марину Ивановну, о ней надо знать все, насколько вообще возможно знать все, иначе получится искаженное представление о ней, когда станут проникать в печать какие-то выборочные, случайные сведения. Я тогда мало что знала (ни письма к Тесковой, ни парижская книга ее писем еще не были напечатаны!) и говорила по наитию. И произнеся свою тираду, ужасно испугалась – не могла ли я чем-то задеть Алю… Но она спокойно мне ответила:

– Я сама не прочла ни одного личного письма Марины или к Марине. Я их просто запечатала!.. Я сознаю, что мерю Марину дочерней меркой! Но иначе я не могу. И потом, мне кажется, что не так уж тесна эта моя дочерняя мерка.

Но, думается, Марине Ивановне эта мерка была все же тесна!..

В Москве Аля бывала наездами, когда требовали дела. А так круглый год она жила в Тарусе. Если не ошибаюсь, только с 1965 года стала зимовать в городе. Кооперативная ее квартира на Аэропортовской была готова уже в 1963-м, но она не сразу туда переехала. Казенной жилплощадью Моссовет Алю так и не обеспечил, как это было положено после реабилитации. Когда она вернулась из Туруханска, тетка тут же, 22 июня 1955 года, прописала ее у себя в Мерзляковском. Прописала постоянно! А как же иначе могла милая, интеллигентная Елизавета Яковлевна прописать свою любимую и так долго ожидаемую племянницу? Временно? Но это показалось бы Елизавете Яковлевне просто оскорбительно! А как раз временно и надо было прописывать! Тогда бы считалось, как и было на самом деле, что у Али нет своей жилплощади. А коль постоянно, то по жестким нормам тех времен комнатушка в Мерзляковском считалась вполне пригодной для троих.

Мы как-то встретились с Алей на улице Горького, и, когда проходили мимо Моссовета, она сказала:

– А ведь один из моих дедов Дурново, то ли двоюродный, то ли троюродный, был губернатором города Москвы и, подумать только, занимал весь этот особняк! Ну а мне бы тут хоть кладовушку какую!.. И еще – представляете, даже библейский Ефрон имел свою землю! И поделился ею с Авраамом, чтобы тому было где похоронить свою Сарру[212]. А этот Эфрон, – и Аля показала на себя, – не имеет даже рабочего места, где можно было бы положить лист бумаги и писать!..

Но в очень скором времени и самым неожиданным образом Аля обзаведется «собственной» землей! Это произойдет осенью или в конце 1956 года. Тетка Валерия (Валерия Ивановна Цветаева), у которой была дача в Тарусе на большом участке, испугалась, что у нее могут изъять часть земли, и предложила Але построить рядом домик для себя. Аля вначале растерялась. Но, поразмыслив, рискнула – тем более что она в это время получила деньги в Гослите за книгу Марины Ивановны, которая тогда пошла в набор, но так в верстке и осталась!

Таруса манила Алю тем, что это были Маринины места. Сюда, на окраину Тарусы, в Песочное, дед Али Иван Владимирович Цветаев почти каждое лето вывозил детей… И когда Аля попала в Тарусу, она сразу стала искать тот дом под наклонной крышей, где на втором этаже в одной из светелок жили когда-то девочки Марина и Ася. Дом этот был памятен еще и тем, что в 1905 году в нем жил и работал замечательный живописец Виктор Эльпидифорович Борисов-Мусатов. Он давно мечтал о Тарусе, а в марте 1905 года ему представилась эта возможность поселиться на даче профессора Цветаева, чья семья в ту пору жила сначала за границей, потом – в Крыму. Здесь, в этом доме, 25 октября Борисов-Мусатов и скончался… Конечно, Аля разыскала ту дачу. Теперь она принадлежала дому отдыха. Нижний этаж занимали служащие, но верх оказался уже совсем непригодным под жилье. Аля поднялась по обветшалой лесенке, по которой столько раз когда-то взбегала Марина… В светелки нельзя было войти – половицы прогнили, потолок провисал.

Однако еще можно было дачу спасти: требовался капитальный ремонт. Начались хлопоты, писались нужные бумаги за подписью Эренбурга. Но денег на ремонт никто выделить не хотел, и кончилось все тем, что по распоряжению администрации дома отдыха дачу эту в 1966 году разобрали на бревна. Фундамент зацементировали и устроили танцплощадку!

Теперь эта территория[213] входит в план экскурсий как «памятное место», связанное с историей отечественной литературы и искусства. Десятки огромных автобусов с туристами приезжают в Тарусу каждый выходной день, и экскурсовод обязательно приводит сюда туристов на эту пустошь и объясняет, что здесь стоял дом, в котором проводил лето Иван Владимирович Цветаев – тот самый, который основал Музей изящных искусств, ныне Музей имени Пушкина. Здесь жила в детстве Марина Цветаева – та самая. Здесь написал последние полотна Борисов-Мусатов – тот самый.

В Алиной тетради есть рассказ о том, как в первых числах сентября 1957 года она с Адой ездила на пароходике по Оке, как на обратном пути они заблудились, пароходик давно ушел, а они – на том берегу реки. Уже темнело. Они подошли к избушке бакенщика, надеясь, что он их перевезет, бакенщика не было. Но тут, пишет Аля, подошел «старик в капитанской фуражке, начальник пристани, отец бакенщика. Берется перевезти нас; в лодке начинает расспрашивать, кто мы, откуда, рассказываем вкратце, говорим, что строимся, конечно, спрашиваем, не знает ли он плотников. “А где строитесь?” – “Да в Тарусе, на Воскресенской горе, может быть, знаете участок Цветаевой, так вот там!” – “Еще бы не знать участок Цветаевой… Я и самих Цветаевых всех знал, и Ивана Владимировича, и Валерию, и Настю, и Марину, и Андрея Ивановича…[214] Цветаевы были, можно сказать, первые дачники в Тарусе; где теперь дом отдыха, так то была вся их территория. И ведь вот как бывало – уедут они на зиму, все вещи оставят, сундуки, сервизы, замочек повесят – и все. И хоть бы раз кто забрался и чего набедокурил – нет, все всегда бывало в порядке. Помню, раз как-то приезжал, то ли поздней осенью, то ли зимой, Андрей Иванович с товарищем, немного побыли и уехали, а нам, ребятишкам, любопытно было, как они там хозяевали, мы и забрались в дом. Видим – печку топили, кашу варили, каша недоеденная так и осталась в чугунке на шестке. Все мы посмотрели, всюду походили, и уж очень понравился нам один стакан – мы его и взяли себе, а чтобы больше, или там по сундукам шарить, этого не бывало, это нет! Так вы, значит, Маринина дочка, так-так. Маму вашу Мусей звали, Анастасию Ивановну – Настей. Боевые они были, одна чуть побольше, одна поменьше. Одна в очках ходила, то ли Настя, то ли Муся, не помню. А барышни были очень хорошенькие, за Настей один ухаживал – Мишкой звали, а прозвище у него было Дубец, красивый был, капитаном на пароходе. Уж как мы, бывало, смеялись над ним – ну куда, мол, ты лезешь – профессорская дочка и сын сапожника! Ну как же мне не знать Цветаевых – мать моя, старушка, бывало, все у них белье стирала. Хорошие были люди, хорошие…”