Книга Кассия - Татьяна Сенина

К концу речи Грамматика Мефодий стал бледным от гнева. Иоанн видел это, и в глазах его зажегся насмешливый огонек. Император остался весьма доволен его речью.

– Думаю, ты рассудил правильно, отче. Господин Никифор просто отлынивает от своих прямых обязанностей – как тогда, так и теперь. Ведь я совсем недавно предлагал ему вновь занять престол, но он не согласился, несмотря на то, что гонений нет уже несколько месяцев. Что до тебя, господин Мефодий, – обратился он к игумену, – то ты, попросту говоря, занимаешься деятельностью, вредной для нашего богоспасаемого отечества. Без всякого поручения настоящей церковной власти – ибо господин Никифор таковой властью, посылая тебя в Рим, уже не являлся – ты отправляешься в чужие страны, строишь там ковы, обманным путем добиваешься от папы посланий, угодных Никифору, приезжаешь сюда… Причем приезжаешь не во время прежнего правления, а теперь, узнав, что мы проявили человеколюбие ко всем узникам. Верно, ты надеялся на снисхождение и к твоим дерзостям? Ну, так ты просчитался, – император повернулся к эпарху. – Господин эпарх, возьми его и заключи под стражу. Завтра мы решим, что с ним делать дальше.

На следующий день Мефодию было предъявлено обвинение в том, что он сбежал из Империи на запад, чтобы «строить козни благочестивым самодержцам и святейшим архиереям», а потому, как государственный преступник, присуждается к бичеванию и строгому заключению. Игумену дали семьсот ударов бичом и, почти мертвого, бросили в тюрьму Претория, а спустя две недели, с еще кровоточившими ранами, увезли на остров Святого Андрея, находившийся в Пропонтиде недалеко от мыса Акрит, где заключили в тесную пещеру, сообщавшуюся с подвалом одного из местных монастырей. Мефодий оказался в ней не один: здесь уже около четырнадцати лет содержался некий человек по имени Ксенофонт, сосланный на остров за участие в заговоре Арсавира при императоре Никифоре. Мефодий, когда немного пришел в себя после бичевания, попытался расспросить соузника о его прошлой жизни, но тот сказал:

– Я, отче, уже давно стал мертвецом для всех живущих, кроме моего стража, а потому нет нужды говорить о том, кем я был. Когда-то я занимал должности, владел имениями и рабами, у меня была семья… Но всё это в прошлом, я сижу тут много лет и не выйду отсюда до смерти. К чему вспоминать о том, что уже давно – всего лишь призрак, даже и того менее?

«Вот так! – подумал Мефодий. – Я уже столько лет монашествую, а всё еще не могу сказать, что умер для мира, а этот человек, видно, никогда и не думал об отречении, а уже, можно сказать, стал монахом… Что ж, слава Богу, и здесь мне есть, чему поучиться!» Но училище жизни, куда игумена забросила судьба, оказалось чрезвычайно суровым: в темнице едва хватало места и для одного человека, а вдвоем узники с трудом могли там повернуться; холод, блохи, кусачие жуки, грязь и зловоние способны были свести с ума. Игумен с трудом понимал, каким образом его соузник провел в таких условиях столько лет и всё еще не умер.

– Я приноровился, – сказал Ксенофонт. – Если дышать не очень глубоко, то терпеть можно, а потом я принюхался…

Мефодий поначалу не только не мог «принюхаться», но постоянно терял сознание, не в последнюю очередь и от боли – раны от бичей не заживали, гноились и причиняли невыносимые страдания. Правда, страж-монах жалел узника и, как мог, старался облегчить его участь – передавал воду, бинты и сало. Ксенофонт пытался врачевать раны Мефодия, но они были так глубоки, что даже спустя месяц после заточения игумен почти не мог вставать. Впрочем, вставать тут было, можно сказать, некуда: потолок пещеры был почти везде столь низок, что игумен, попытавшись выпрямиться во весь рост, тут же больно стукнулся головой о какой-то выступ. Но больше всего угнетала постоянная темнота. Это была жизнь при свечах, да и их приходилось экономить: стражу приказали выдавать их мерой, а, кроме того, в пещере при горящей свече очень быстро наступала духота… Игумен чувствовал себя заживо погребенным – и это случилось как раз в то время, когда все исповедники, напротив, были выпущены на свободу, могли общаться и утешать друг друга, тогда как он был лишен даже возможности писать письма. Мысль об этом наполняла его душу невыносимым унынием. «Что ж, – пытался он ободрить сам себя, – когда братия терпели мучения за Христа, я наслаждался свободой в Риме. Теперь пришла и моя очередь пострадать!» Но почти каждый раз, когда светлое пятно под потолком гасло и в пещере наступала кромешная тьма, мысль, что эта пытка может длиться еще долго, многие годы, может быть, всю жизнь, заставляла Мефодия желать себе скорейшей смерти…

12. «Колдун»

Клевета острее, чем меч, неистовее, чем огонь, убедительнее, чем сирена. Молва же быстротечнее волны, стремительнее ветра, быстрее птиц. Пущенное клеветой слово летит, как стрела из лука, и ранит намеченную жертву, даже если она далеко.

(Ахилл Татий, «Левкиппа и Клитофонт»)

Студийский игумен с учениками уже третий месяц жил в местечке Крискентии при Никомидийском заливе. Они построили здесь кельи, и Феодор быстро наладил жизнь по прежнему монастырскому уставу; студиты продолжали прибывать со всех концов, чтобы воссоединиться с братством. Приходили за благословением и советами и многочисленные монахи других обителей, и миряне, и даже епископы, – и это помимо огромной переписки, которую Феодору приходилось вести. Навкратий и другие из старших братий, как могли, старались помогать игумену, но спокойное время для исповедника всё равно наступало лишь по ночам, да и то не всегда.

В середине июня игумену случилось принять не совсем обычного гостя: с Олимпа пришел игумен Атройского Свято-Захариева монастыря Петр, поразивший студитов своей внешностью: высокий, седой, чрезвычайно худой, в грубом толстом хитоне, со спутанными волосами и свалявшейся бородой, босой, неулыбчивый. Только глаза не вязались с его общим суровым видом – смотрели приветливо и ласково, иногда отрешенно, а прозрачностью и цветом напоминали весеннее небо. Петр проделал весь путь до Крискентиев пешком, но пришел не просто повидать великого Студита – олимпийца привела к Феодору большая скорбь: по Вифинии распространился слух, будто Петр творит исцеления не Божией силой, но демонской, колдовской.

После возвращения вместе с братом Павлом из Иппской пещеры на Олимп и последующего ухода на Прекрасную гору Петр продолжал подвизаться по-прежнему и исцелять приходивших к нему недужных. Вскоре вокруг стали собираться монахи, и на горе возник монастырь. В то время Павло-Петрский игумен Афанасий был заключен недалеко от них, в крепости Плоская Скала, и однажды Петр решил навестить исповедника; Павел, как всегда, сопровождал брата. Им удалось повидаться с Афанасием и передать ему еду и одежду. Крепостная стража отнеслась к монахам с почтением, а начальник крепости даже пригласил их в свой дом, накормил и хотел дать денег, но Петр отказался взять. Братья пустились в обратный путь и уже были недалеко от Прекрасной горы, когда на дороге им встретился небольшой отряд всадников под предводительством декарха, который остановил монахов и, подозрительно оглядев их, спросил:

– Приветствую, отцы! Откуда это вы и куда идете? Почему не сидите в своей обители? Вы случайно не из раскольников-иконопоклонников?