Книга Свечка. Том 1 - Валерий Залотуха

Особенно в период отпусков.

Узловая стояла на южном направлении, а направление то праздное – на юг ехали не за туманом и за запахом тайги, а за дешевым советским развратом. Для нетерпеливых по своей природе мужиков юг начинался уже тогда, когда поезд покидал перрон своего вокзала и с глаз скрывались трубы постылого завода. И не только для холостых и тех, кому удалось оторваться на время от семьи, но и для обремененных в пути женой, детьми, а то еще и тещей… Помимо пышной груди и всегдашней распахнутости было в Зинке что-то, что заставляло мужиков отставать от своих поездов, чтобы потом их кое-как догонять, а иной раз и задерживаться в барачной комнатухе на недельку-другую, пока не пропивались до конца отпускные и заначка.

Детей у честной станционной давалки было семеро – пять мальчиков и две девочки, еще одна девочка умерла во время родов, и одну мать нечаянно заспала. На вопрос: «Зачем ты их рожаешь?» – Зинка отвечала охотно и доверчиво: «Чтоб за проституцию не посадили».

Ее и не сажали.

Время от времени на мать что-то находило – она покидала перрон и целиком посвящала себя семье: усаживала всех своих детей в ряд, указывала на одного пальцем и, напрягая память, утверждала: «Ты от генерала!» – а потом на другого: «А ты от кочегара!» И все вокруг начинали хвалить первого и хулить второго; в отместку сын кочегара тут же давал затрещину мнимому генералову отпрыску, а тот не задерживал сдачу, делалось весело и шумно, возникала куча мала, и, умильно глядя на свое расшалившееся потомство, Зинка счастливо смеялась, смущенно закрывая лицо ладошками.

Чернявый, как кочегаров, и головастый, как генералов, сызмала сознающий собственную исключительность Игорек не дорожил своей семьей и уже к десяти годам готов был покинуть родовое гнездо. Он ненавидел мать, терпеть не мог сестер и презирал братьев. И так называемая малая родина вызывала у него недетское отвращение. Любимым занятием его было наблюдать за соседями-цыганами, при всей внешней бестолковости их жизнь подчинялась строгому порядку: мужчины пили водку, играли в карты, шумно ссорились и время от времени дрались на кнутах – кто кого сильней посечет. По вечерам со своего отхожего промысла возвращались их носатые крикливые жены, и тех, у кого день оказался неудачным, мужья громко и показательно лупили. Игорькову мать цыганки открыто презирали и часто говорили об этом вслух, а ее детей предпочитали не замечать. Впрочем, и своих они не очень жаловали. Цыгане-мужчины относились к Зинке снисходительно и не без мужского интереса, впрочем не пытаясь ее купить. Говорили, что это запретил делать Гриша – глава рода Череповских, иногда его даже называли бароном. Он был длинный, худой, очень смуглый, с орлиным носом и нездешним гортанным голосом. Лохматый, нечесаный Гриша любил бродить по двору босиком, приветливо оглядывая свои владения. Вообще, он был миролюбив, но родом своим правил жестко – по его приказу однажды до смерти забили цыганку, которая попыталась поправить свое материальное положение известным женским местом. В бараке держался устойчивый слушок, что Игорек от Гриши, хотя, кроме черных волос, никакого внешнего сходства не обнаруживалось. Но и то правда – Гриша к Игорьку благоволил: то даст щелбана, то взъерошит на голове волосы, а то и карамелькой одарит.

Сам же Игорек категорически возражал, если его называли цыганенком. С теми, кто был слабее, расправлялся в ответ напрямую, более сильным мстил исподтишка, взрослым делал гадости. А когда цыганенком его назвала двенадцатилетняя Гришина дочь Анютка, повалил ее на огороде в цветущую картошку и сделал то, что на его глазах делали с матерью проезжие мужики. Правда, делать это Игорек не собирался – он только хотел ее повалить, а сам встать и пойти дальше.

Но не встал и не пошел.

Анютка нравилась Игорьку, и он ей тоже нравился.

Игорек окончательно понял, что произошло, когда поднялся на колени и увидел, что его белая майка на животе вымазана кровью.

Они лежали в теплых от солнца и мягких, недавно окученных грядках цветущей картошки, резко пахнущей чем-то запретным, как то, что сейчас произошло, боясь поднять головы, чтобы не быть замеченными, и решали, как жить дальше.

Анютка плакала.

Цыганские девочки начинали заниматься сексом в ее возрасте, и взрослые цыгане смотрели на это, как на досадную неизбежность, при одном непременном условии – только с цыганом. Игорька цыганенком дразнили, но не считали.

Он был чужим, русским. Но это не все… Светловолосая, голубоглазая Анютка была Гришиной любимицей, и он объявил однажды, что отрубит голову тому, кто к ней притронется, и было очевидно, что отрубит.

– А если мы правда брат с сестрой? – всхлипывая, спрашивала Анютка, еще больше заливаясь слезами.

И на это Игорьку было нечего сказать. Бежать решили не мешкая, пока не вернутся цыганки и с первого взгляда на Анютку всё поймут. Прежде чем расползтись на четвереньках в разные концы огорода, договорились встретиться через час на станции и сесть в любой поезд дальнего направления. Игорек пришел домой, вытащил из лифчика пьяной спящей матери завязанные в носовой платок деньги и побежал на вокзал. Он не стал дожидаться Анютку, прыгнул на ходу в товарняк, проревел с час, сидя на подножке, прощаясь со своей первой и, как оказалось, единственной в жизни любовью, унося в себе патологический, на всю жизнь, страх перед цыганами.

Так кончилось детство, которое Игорек не любил вспоминать, похоронив в памяти непутевую мать прежде ее смерти. Ни братьев, ни сестер своих он не искал, как, впрочем, и они его: неведомые, но определенно разные отцы психологически превалировали над общей матерью, и, будучи еще детьми, они не ощущали братского родства, а став взрослыми, и подавно.

А вот мать неожиданно о себе напомнила. Еще в тюрьме, находясь под следствием, он получил письмо, написанное круглым, с завитками почерком.

Читая его, короткое и легкомысленное, Игорек не верил, что это написала непонятно как его обнаружившая мать, но, увидев на обратной стороне тетрадного листа обведенную карандашом маленькую детскую ладошку, под которой было написано: «А это твой новый братик Ванюшка передает тебе привет», понял – она.

За проституцию уже не сажали, но мать продолжала рожать.

Спустя полгода, когда Игорек был в «Ветерке», его вызвал Кум и сказал, что к нему приехала его мать.

Игорек не поверил.

Кум повел его в комнату для встреч с родственниками.

На удивление, мать почти не постарела – улыбалась розовым губатым ртом, приветливо таращила большие навыкате светлые глаза.

Именно тогда Игорек сказал слова, которые потом его самого удивляли, ведь он не читал еще Евангелие:

– Кто? Она? Она моя мать?[46]

Мать заплакала, а Кум растерялся. Такое на его служебном пути еще не встречалось – к матерям зэки относятся с фальшивым уважением и демонстративным пафосом.

Порвав со старой жизнью и начав новую, Игорек ничего хорошего от нее не ждал и, как оказалось, правильно делал: его ловили, били, заставляли на себя работать, пытались изнасиловать, снова били и обманывали, обманывали, обманывали.