Книга Наследство последнего императора - Николай Волынский

– Похоже, вы правы, коллега, – согласился Деревенько.

И они снова занялись своим супом.

Первым не выдержал файкиных мучений Зотов. Он подошел к Файке, взял его за плечи и повернул его, словно истукана, к себе спиной и с размаху стукнул его кулаком между лопаток. Звук был такой, словно Зотов ударил по малому барабану медного духового оркестра. Не помогло. Файка продолжал задыхаться. Подошел Авдеев и тоже стукнул его кулаком по спине. Сафонов, у которого мычание перешло в хлюпанье, упал на колени и скорчился в конвульсиях.

– Ступай в сортир, проблюйся там, скотина! – гаркнул Зотов.

Однако у Файки не осталось сил даже на попытку встать. Он продолжал задыхаться, кашель его перешел в тихое шипение, лицо из синего стало черно-фиолетовым. Доктор Боткин поднялся, чтобы помочь Файке, но его властно удержал Деревенько, ухватив Боткина за рукав сюртука, и заставил сесть на место.

Авдеев и Зотов взяли Файку с обеих сторон и потащили в уборную. Издалека послышался вой пополам с кашлем, и все затихло.

Александра тихо бросила реплику:

– Gott markt den Schelmen… ja[151].

– Нам повезло, – заметил Николай.

– Du hast recht, Vati[152], – сказала Мария. – Он нам сильно помог. В частности, мне. Можно сказать, принес себя в жертву ради меня – прекрасной пленницы! А если бы не он? Этот кусище непременно оказался бы у меня в глотке. Представляешь?

– Отнюдь, – хитровато глядя на дочку, возразил Николай.

– Доктору пришлось бы разобрать меня на части, то бишь, на кусочки средней величины, чтобы достать это проклятое мясо.

– Ой, а что еще интересного можно из тебя вытащить? – хихикнула Анастасия. – Скрываешь? Жадничаешь?

– Прекрати хулиганить! – потребовал Алексей. – Дай хоть поесть по-человечески.

А Николай с легким удивлением отметил, что в нем самом, очевидно, что-то изменилось. Еще вчера сцена с мясом показалась бы ему отвратительной. Сейчас она вызвала у него некоторое удовлетворение своим завершением. И еще радость: Алексей определенно стал лучше есть – не то, что раньше, когда приходилось чуть ли не впихивать в него каждый кусок. А эту бурду вон как наворачивает и еще требует, чтоб не мешали.

На следующий день охранники к обеду не пришли. Не было их и на третий, когда меню несколько обогатилось: в тазике принесли рыбный суп, хоть и с массой мелких костей.

– Право, – с некоторым удивлением заметил Николай. – Я начинаю скучать по нашим инквизиторам.

И, словно услышав его сетования, сейчас же отворилась дверь, стукнув ручкой о стенку, и в столовой загремели сапоги: явились Авдеев, Зотов и еще один, которого они называли Груздем, а иногда Мошкой[153].

В тот раз супа почему-то было мало, но зато больше принесли второго – все ту же вермишель и котлеты. Александра мяса не ела и свою котлету положила на тарелку мужу, откуда ее мгновенно выхватил пальцами Груздь.

– Ум-м-м! – побормотал он, прожевывая добычу. – Не хочуть некотры екплотаторши и кровососки рабоче-крестьянскую котлету жрать. Им, поди, марципаны подавай!..

Прожевав, он так же ловко выхватил из тарелки Николая вторую котлету и сожрал ее также в несколько секунд. Николай сидел неподвижно, с выпрямленной спиной, как статуя. Не поворачивая головы, он ждал, когда Груздь уберется сам. Груздь отодвинул Николая локтем и полез в котелок, стоявший посреди стола. Запустил туда пятерню и вытащил сразу две котлеты. Одну он бросил Зотову, другую – Авдееву, они ловко их поймали. «Вона как! Ловят еще лучше, чем мой Джой!» – удивился Алексей.

Авдеев заметил, что по лицу мальчика скользнула тень насмешки, и неожиданно разъярился. Подойдя к столу, он одним ударом опрокинул котелок, и исполкомовские яства поехали по столу, а несколько котлет шлепнулись на пол.

– Ты что же это с ума сходишь, ирод! – вскочила Демидова.

Не отвечая, он быстрым шагом скрылся за дверью. За ним потянулись Зотов и Груздь.

В тот день Романовы отказались и от ужина. Была пятница, день постный, да и никакого не было желания доедать дневные котлеты, повалявшиеся на полу.

– Эти мизерабли, – сказал отец, – как ни странно, опять нас выручили. А больше всех им должны быть благодарны наши собаки…

Все к вечеру собрались в угловой комнате. Здесь по-прежнему были три кровати – только для родителей и Алексея. Все девочки по-прежнему спали на полу, и когда Боткин и Демидова предложили им отдать свои кровати, они наотрез отказались. Анастасия тогда со смехом заявила Демидовой:

– Нюта! Я тебя разоблачила! Ты сама хочешь спать на полу! Конечно, ка-а-а-кое удобство! Ты мне завидуешь и хочешь подсунуть свою кровать! Не выйдет – меня не проведешь!

Некоторое время сидели молча. А когда солнце проникло в комнату сквозь незакрашенную полоску оконного стекла и скользнуло по лепнине потолка, Татьяна неожиданно для себя – это потом она поняла, что не она сама, а душа ее запела – спела несколько тактов «Херувимской песни» с того места, на каком они остановились в прошлый раз. Сестры подхватили и чарующая своей древней простотой мелодия на четыре голоса понеслась по дому – через грязный заплеванный коридор, замусоренную, провонявшую портянками и самогонным перегаром караульную, скользнула вдоль стен, исписанных отвратительными похабными рисунками, и вырвалась через открытые двери в сад и полетела дальше к закатному небу. Застыл на пулеметной вышке у ворот часовой, проснулся в караульной Авдеев и никак не мог понять, где он и что это за удивительные звуки. Замер у не закрытой до конца двери в комнату Романовых охранник Зотов, пытаясь различить в аккорде голос Татьяны.

Пение стихло. Зотов напряженно продолжал слушать. В комнате прозвучали несколько неразборчивых фраз, потом что-то на иностранном языке сказала императрица, упала на пол книга, потом голос Татьяны, с досадой воскликнувшей:

– Ну, где же оно?!

К Зотову тихо подошел Авдеев.

– Ты чего тут? – шепотом спросил он. – Контрреволюцию услышал?

– Замолчи! – отмахнулся Зотов.

Послышался голос Ольги:

– Вот, здесь оно!

Потом Ольга откашлялась и чистым и ясным, словно вода лесного родника, голосом запела:

Царица неба и земли,

Скорбящих утешенье,

Молитве грешников внемли,

В тебе – надежда и спасенье.

Песнь-молитву подхватила своим бархатным контральто Татьяна:

Погрязли мы во зле страстей,

Блуждаем в тьме порока…

И теперь пели все, Зотов, к удивлению своему, различил даже чуть надтреснутый голос Александры: