Книга Дата Туташхиа - Маечабук Ираклиевич Амирэджиби

их к черту и введешь свои, новые. А теперь — чему этот народ радуется, как ты думаешь? Он сейчас никаким законам не обязан подчиняться. Народ, который сейчас у тебя перед глазами, это распоясавшаяся, отвергнувшая законы толпа, но революция никогда не победит, если не подчинить народ законам, необходимым революции. Очень трудное это дело подчинить его революционной законности.

Вот в этот момент и открылись главные ворота, вошел отряд под командой полковника Кубасаридзе и на офицеров низверглись нечистоты из пушки Класиона.

— Вот доверь идиоту,» — заорал Класион. Эй, Чониа! Помахай… помахай шлангом. Что же ты, болван, в одно место бьешь?

Чониа помахал, и тут по боковой броне отряда забарабанила туча камней с баррикад.

Как только атака захлебнулась и посрамленный полковник скрылся в подворотне, Класион немедля повернулся к Поктии, закончил начатое до атаки поучение:

— Революция, брат, — школа! — вскинул голову к небу и крикнул пушкарям: — Эй, Чониа!.. Спустись-ка сюда!

— Чониа?! — сказал Дата. — Кто он?

— Чониа у меня там за главного! — Класион указал на пушку.

Приплелся Чониа, весь с головы до ног в нечистотах. Потоптался возле нас и двинулся во двор, где попросил окатить себя водой из брандспойта.

— Ничего, Чониа, вчера мне тоже досталось, — подбодрил его Класион, когда Чониа решился, наконец, приблизиться к своему командиру.

— Тебе вода, Класион, досталась, а мне… что. — В голосе Чониа был укор.

— Здравствуй, Чониа! Ты что, не узнаешь меня? — сказал Дата Туташхиа.

— Прошлой осенью, как меня первый раз привели, сразу узнал.

— Как живешь, что поделываешь?

— Что делаю? Сам видишь, как я расправился с их благородиями! Учусь делать добро, и, похоже, уже научился. В Аджамети был начальник станции Эртаоз Николадзе, так он мне как-то сказал: «Хороший голос и слух можно заполучить еще в материнской утробе, а вот петь хорошо, не обучившись, не будешь». Доброе сердце тоже можно от матушки-природы получить, а чтобы делать добро — этому надо выучиться. И так на белом свете с/любым ремеслом. Вот я теперь учусь — учусь делать добро. Тем и живу!

— Тогда сделай-ка еще одно доброе дело, — прервал его Класион, — ступай отсюда, не воняй, Христа ради! Вымойся, а там придешь и расскажешь, как там, наверху, управлялся.

Чониа засеменил к бане.

Класион вдруг зашелся в надсадном кашле.

— Простыл я, видно, вчера, — сказал он, едва отдышавшись. — Нездоровится мне что-то.

Мы еле уговорили его пойти к Викентию Иалканидзе, командовавшему в те дни в тюремной больнице.

Класион лег и больше не поднимался, но об этом — позже.

— Говорят, там большая свара, чуть до рукопашной не дошло? — сказал Дата Туташхиа. — Пойдем, поглядим, что там за парламент?

С нами увязался и Поктиа. Мы спустились в подвал карантина.

— Вы только поглядите на этих недоносков, — возмутился Поктиа, — сколько кирпича натаскали?! И для чего, спрашивается…

В карантине, то есть в парламенте, собралось человек сто, и каждый восседал на стуле, сложенном из кирпичей. Из кирпича — нашего основного оружия! Вынести это было для Поктии свыше его сил, и он пнул стул под первым же парламентарием, который попался ему на глаза. Депутат плюхнулся на пол, но никто не посмел возроптать, ибо все знали, что Поктиа распоряжался всеми людскими и материальными ресурсами вооруженных сил восстания. Лишь откуда-то из дальнего угла донесся тонкий, как мяуканье котенка, писк:

— Велика важность, кончим и отнесем обратно. Раз нужно, конечно, отнесем, а как же?

Поктиа грозно оглядел всех присутствующих и удалился.

— Продолжаем, господа. Зачем возмущаться? Вот вам пример, прямая параллель с обсуждаемой нами проблемой: состояние войны и законы, им диктуемые!.. Да-с, так о чем я говорил?.. Вы, господин Пхакадзе, с этой трибуны заявили, что по отношению к вам было нарушено, вернее, неверно применено правило раздачи обеда, правило, установленное для данной конкретной ситуации. Почему это произошло, господа?! — Оратор патетически вскинул руку, но его прервали:

— Само правило не годится, надо изменить!

— Почему не годится?! — возмутился оратор.

— Негоден тот закон, то правовое статус-кво, даже та идеология, которая сама порождает возможность и условия для своего искажения! — с большим чувством сформулировал оппонент.

— Правильно, справедливо: негоден метод, последствие применения которого противоположно его назначению! — поддакнул из глубины карантина чей-то бас.

— «Нора», успокойтесь! — прикрикнул оратор.

— Эта мысль принадлежит не одной Норе. Той же позиции придерживается и правое крыло «дезинфекторов»! — крикнули снова.

В камеру вбежал мальчишка-вестовой, после слепящего уличного света освоился с темнотой, узнал оратора, хлопнул в ладоши и звонко прокричал:

— Э-э-й! Керкадзе, насилу нашел! Тебя выпускают! А ты тут языком стены вылизываешь!

Интерес этого сообщения состоял в том, что в те два дня, — что длился мятеж, закончился срок заключения у нескольких арестантов, однако это был первый случай, когда вызывали на освобождение.

— Сколько всего освобождающихся? — спросил Дата вестового.

— Восемнадцать, но уходит — тринадцать, а на пятерых будут писать… как это?..

— Оформлять…

— Да-да, оформлять… эй, Керкадзе, ты что, пойдешь?

— К сожалению, я вынужден… господа, вас покинуть, а то мы бы нашли решение этому вопросу. Негоден метод, последствия которого противоположны его назначению… так, да?

— Уйдешь ты или нет, в конце концов? — поторопили его из другого угла.

Керкадзе покинул трибуну.

— Таких хлебом не корми, только языком почесать дай, — шепнул я Дате.

— Чего ж ты хочешь? — ответил Дата. — Ведь сколько времени ему рта открыть не давали, он и болтает от души, рад, бедолага, до смерти. А чему ему сейчас радоваться? Это только называется освобождением, а на самом-то деле он ведь на верное рабство выходит. Сам понимает — вот и не торопится.

Во дворе нам навстречу шел Викентий Иалканидзе.

— Письмо у меня… записка… Фоме, — сказал он. — Адресовано на его партийную кличку. Здесь не могу передать. Зайдем в корпус… вот так… между прочим, будто гуляем… У Класиона, знаете, жар. Щелкунов его смотрел, сказал, что, возможно, даже воспаление легких.

Воспаление легких для него… в такое время…

Викентий сунул письмо Дате Туташхиа и исчез. Мы поднялись в комитет, Фома вскрыл письмо. Долго читал его и перечитывал, а потом, передав нам, зашагал взад и вперед.

Письмо было от тифлисского нелегального комитета. «В настоящей ситуации сколько-нибудь серьезная помощь и демонстрация солидарности исключены ввиду разгула реакции. Вопрос продолжения или прекращения вашей акции решайте на месте. Задача — сохранение прошедших бои участников».

Все из бывших здесь членов комитета ознакомились с письмом. Растерянность и безнадежность овладели нами. Впервые за эти дни Дата Туташхиа вытащил свои янтарные четки — верный признак, что он взволнован.

— Сколько человек прочли письмо? — спросил Фома Комодов.

Я посчитал:

— Семеро!

— Уничтожьте его.