Книга Гулящие люди - Алексей Чапыгин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Отступая из-за реки, стрельцы, кто успел, уехали на перенятых плотах, на берегу покинули четыре пушки. Боясь быть окруженным казаками и зная, что конные стрельцы – худые против казаков воины, воевода спешно отступил в степь, покинув на калмыцком берегу неуспевших переехать.
Со стены города Разин велел дать сигнал трубой, чтоб казаки вернулись в Яик. На перенятых плотах разинцы перевезли сорок с лишком стрельцов. Пленные, сдав оружие, пристали к Разину. Четыре покинутые пушки также перевезли в Яик-городок.
– Пуще хлеба арматы надобны, а хлопцев похороните на берегу Яика! Добро там, где лежат козацкие кости! – приказал Разин.
Двенадцать человек Ермилкиных людей, убитых пулями стрельцов, похоронили на берегу реки. Воевода, отступая, ругал калмыков:
– Сыроядцы поганые! Бой из-за них кинули… Изменники!
В степи, видя, что нет погони, воевода Яков Безобразов велел раскинуть шатер, расставить обоз, кормить людей и лошадей, а также позвать к себе стрелецких голов. Собравшимся головам и сотникам воевода сказал, постукивая тростью в ковер шатра:
– Худо, служилые! Калмыки не вышли на зов, и воры не отдали нам государев город.
– Тяжко, боярин, брать город, пока в ем Стенька сидит!
– Да как же так, служилые?
– А так, боярин! Выждать надо – и город будет наш…
Заговорил старый голова, упрямо хмуря седые клочки бровей:
– Ведомо от лазутчиков, кои служат нам и им также, Разин уйдет в Кюльзюм, Яик без боя отворят.
– Тогда и стрельцам не к кому бежать будет! – сказал стрелецкий сотник.
– Ну, добро! Идите… – сказал воевода.
Воевода Яков Безобразов ушел в Астрахань, там с воеводой астраханским Иваном князем Прозоровским они написали царю: «У Яика-городка на осаде побито людей: два сотника, пятнадцать стрельцов».
– А не больше, боярин? – спросил Прозоровский.
– Пусть и больше! Пишем, Иван Семеныч, пятнадцать…
– Отошлю тебя в Москву к государю, а там доводи как знаешь.
– Уеду, князь, уеду!
«Пятнадцать стрельцов и ранено девятнадцать стрельцов да солдат датошных. Ранен полуполковник, утопили с плотов четыре пушки… к воровским козакам ушли стрельцов сорок четыре человека, да в мой, В. Г., обоз воеводский из картаула со стены воры стрелили, сожгли заборало и убили десять человек караула да трех лошадей. Доводим, В. Г., особно – посланных товарищем воеводой Яковым Безобразовым для уговора воров в Яик вор Стенька Разин повесил двух голов: Семена Янова да Микифора Нелюбова».
У Сукнина в избе по-прежнему Разин пил, а Черноярец Иван плясал. С Разиным за столом сидел Кирилка пьяный и плакал горько:
– Чего, есаул, сам богатырь, а бабой стал, глаза мочишь?
– Жаль, Степан Тимофеевич! Друг-то какой был… Сам бы за него помер, да вишь, не так случилось. А сила? Ух, силен был Ермилушка!
– Кто себя в бою не помнит, гинет, как трава. Не плачь, сокол, всем нам та же дорога! Ну, пьем еще…
– Пьем, Степан Тимофеевич!
– Федор, завтра я соберусь в море. Идешь ли с нами в шахову землю?
– Пожду, батько!
– Чего ждать? Не прежний, так иной царский пес придет на Яик. Оттого ухожу скоро – не боюсь, но людей ронить и сидеть, как ворона в гнезде, – дело мертвое. Царевы прихвисты город в покое не оставят. Уйду! Мой тебе сказ такой: сыщешь лишнее зелье – сорви у города стены.
– Пошто, батько Степан?
– Помни! Крепить город тогда, когда в ём зимовать ладишь, ушел неравно с моря, оборотить надо, а в ём царские собаки лают. Брать его – силы много положить и хитрости – сговаривать насельников… время не ждет! До горячей поры куй топоры, а то и обухом лес рубить придетца. Понял?
– Понял, батько Степан! Жаль стен, но подумаю.
– Думай, мне же спать пора! Эй, соколы! По последнему ковшу пьем, – веселью край!
– Слушаем, батько-о!
Разин будто знал, – утром потеплело, солнце вышло веселое, весеннее, на тополях за теплую ночь распустились почки, и местами покрылись деревья зеленым пухом. За Яиком-рекой даль поголубела, желтые камни среди бугров и на равнине позолотились солнцем.
– Ге-ей! Го-о-й! Подводи струги-и! – кричал Черноярец, махая шапкой.
На стенах шла работа с уханьем и песнями. Много рук снимало со станков картаулы, бросало со стен. Пушки грузно рухали на землю, зарываясь в песок. С теми же песнями их погрузили на струги. На переднем большом стругу, на носу, стоял Разин. С берега ему кланялся, махал шапкой Федор Сукнин. Собравшись пестрой толпой под стенами города, простые люди говорили:
– Вольно жилось при атамане!
– Дай Бог ему свет белой шире видеть!
– Не обижал простой народ!
– Торопись, Федор, с нами в путь! – крикнул Разин, снял шапку и не слышал ответа Сукнина.
Сизые волны реки подхватили струги, когда сбросили причалы.
Со стругов грянула песня:
В июне писали из Астрахани царю Прозоровский с товарищами:
«Козаки Стенька Разин с товарищи выбрались в море на четырех больших черноморских стругах, и много с ним малых стругов. Из Яицкого городка взяли наряд, зелье и пушки и картаульные со стен сняли, слышно, большие пушки Разин пометал в море…»
Идя с Украины, Сенька пришел в Воронеж, но вместо города увидал жалкие хаты, кое-где построенные на старом пожарище. В одной из хат у старой бабы попросился ночевать.
– Годуй… пити, исти нема!
– Есть свое, бабуся…
Укладываясь спать на глиняном полу, полюбопытствовал:
– Бабуся, а хто ваш город зорил?
– Як пришла година, колись злодиюку москали страчували, Стенькой прозувался, та притикли инши злодиюки с Гуляй-поля и пожгли, та в пекло посували воеводу Бухвиста.[385]
«Добро! – подумал Сенька, – по атамане поминки есть, пожар Воронежа…»
– Бабуся, а когда то было?
– Та з року ране сего…
– Значит, в году тысяча шестьсот семьдесят первом?
– Чого мовишь? Не ведаю року.
Сенька заснул, а утром сказал старухе: «Спасибо, бабуся!»
Он ушел и на месте воронежского острога нашел площадь – Щепной прозывалась, – на площади базар. На базаре Сенька купил хлеба и чесноку, а в ближнем шинке водки. Поел жареной колючей рыбы, видом, как ерш, и пошел на Борисоглебск. По дороге его подвезли на волах, и он подремал, лежа в телеге. В Борисоглебске на харчевом дворе закусил, ему дремалось, он прислонил голову на ладони у стола и слышал в дреме, как говорят кругом:
