Книга Датский король - Владимир Корнев

— А ведь я, любезные мои, грешным делом сам иногда путаюсь в священных текстах, — признался отец Антипа, — Редкий дар у вашего солдата — видимо, из духовного звания!

— А вот и нет! Я в спецотделе при штабе армии справлялся: по документам — художник без образования, самоучка из небогатой семьи, хотя род, правда, древний, имеет дворянские корни. Из него, кстати, о прошлом слова было не вытянуть. Улыбался, действительно, как-то блаженно и говорил: «Да вы ведь и сами все знаете, ваше высокоблагородие. Что мне рассказывать?» Статья у него, между прочим, весьма серьезная была, политическая! Теперь я и сам думаю, что по ошибке осудили, а тогда сомневался, только все же решил не расстреливать, учитывая такое массовое заступничество, да и человека я в нем увидел сразу не «отпетого», как остальные, понимаете, батюшка? Первое время просто не знали, что с этим «Божьим человеком» делать, держали под арестом. Потом я все же приказал его выпустить, а в конце мая, когда наступление началось и полк стал нести потери, тогда и ему нашлось место в санчасти медбратом. Тут сразу и выяснилось, что у Арсения Десницына настоящий дар исцеления. Безо всяких специальных навыков начал такие чудеса в лазарете творить — ну просто кудесник какой-то! Я о медицине имею некоторое представление, еще на Японской насмотрелся всяческих ран и человеческих мук, видел операции в полевых условиях, но то, что творил он, раньше даже и представить себе не мог — не поверил бы, если бы своими глазами не увидел. Помолится, и за дело: пули «вытягивал» прямо через входное отверстие, без всякой хирургии — у него пальцы уникальными магнетическими свойствами обладали, необъяснимой тягой какой-то. Он ими и рваные раны от осколков заживлял. Казалось бы, сплошное месиво, а Десницын сведет руками края кожи, ловко так, прочитает при этом «Живый в помощи», и все на глазах затягивается. даже рубца не оставалось! Потом раненые признавались, что боли при этом никакой не испытывали — только тепло и сразу прилив сил. Да что говорить — я на себе его целительную силу испытал. У меня контузия была, еще с маньчжурских боев, с головой иногда творилось не передать что — врачи плохо помогали, а когда молва пошла про этого Арсения, подумал: «Может, и мне поможет». Объяснил ему свой, выражаясь языком медицины, анамнез, а он зачем-то попросил меня снять «шапку». Я не понял ничего, но просьбу исполнил. Взяв папаху, тот принялся нещадно колотить ее первой попавшейся палкой, приговаривая: «Болит не голова, а шапка, шапка, а не голова!» Я сначала оторопел, по-прежнему ничего не понятно. «Спятил он, что ли?» — думаю, но тут вдруг боль как рукой сняло; шум в ушах прекратился, равновесие восстановилось, и так посвежело в мозгу, будто родился заново. Десницын мне и говорит тоном проповедника: «Физическая рана, ваше высокоблагородие, — ничто по сравнению с душевной. По-настоящему кровоточит душевная рана, хотя это мало кому дано видеть. А боль необходимо только нарисовать и отпустить: нарисуешь реку — и боль по ней тут же утечет, изобразишь, скажем, воздушный шар, она взмоет с ним под облака и растает. Я давно это знаю, а откуда, сам не могу объяснить». Из этих слов я понял только, что он на самом деле может «укрощать» болезни. Егор вон тоже может свидетельствовать.

— Так точно, — охотно подтвердил ординарец. — Вы. батюшка, еще на мои зубы посмотрите — как у кавказца, чистый миндаль, а ить выбито было сколь — служба солдатская, всякое случается. И тоже «блаженный» заново вырастил, коренные, — не шучу! У нас одному ефрейтору палец оторвало, так Арсений ему новый нарастил, ей-Богу! — Он даже перекрестился для убедительности.

Отец Антипа задумался, стал разглаживать рукой бороду:

— По-научному, выходит, регенерация мышечной и костной тканей, так, что ли? Хм… Беспримерный случай! Нет, случается, конечно, вот Иоанн Дамаскин умолил Матерь Божию. и Та прирастила ему руку, но ведь то какой светильник веры был. великий преподобный, только здесь уж больно сомнительно… — И добавил строго: — А ты, сыне, не дерзай именем Божиим клясться, всуе не поминай — сам знаешь, грешно это!

— И все-таки, батюшка, не судите так строго, — заметил Асанов. — Он ведь правду рассказал.

Иерей, не в первый раз уже приложив руки ко кресту, отвечал с настороженной недоговоренностью:

— Ведь то-то и оно, сын мой, что на заговор похоже. Заговор вводит во искушение и соблазн. Уж больно сомнительное чудо, я мыслю, не от лукавого ли? А может, это просто знахарство?

— Ручаюсь, что не знахарство. Он так и светился истинною верою, отец Антипа. Никогда не замечал в этом «блаженном» лукавства, а вы бы видели, как он стоял на молитве, глаза бы его видели! У него над койкой в изголовье всегда висели иконки, особенно я запомнил образок Ангела-Хранителя. Ни у кого такого не видел, овальной формы на перламутре. Он говорил, что родительское благословение. Но, правда, пускался он порой в странные споры, мне самому это казалось искусительным и вредным — негодовал часто по поводу несправедливости в мире, говорил о чрезмерном богатстве одних и унизительной нищете других. Я, бывало, даже припугну его: «Это что ж ты, говорю, братец, революционную агитацию разводишь? Недаром ты по политической статье проходил, с огнем играешь, Десницын!» А он всегда одно отвечал: еще Христос проповедовал, ваше благородие: «не войти богатому в Царство Небесное, как верблюду в игольное ушко», и спор на этом заканчивался — не мог же я отрицать слова Самого Спасителя… Нет, ваше преподобие, человек то был православный, вне сомнения. Да и доказал это всем потом так, что всю жизнь будем помнить, — в противном случае мы бы к вам за советом не обратились…

— Ну, рассказывайте, рассказывайте тогда самую суть: чем же так прославился ваш подвижник? У меня не много времени, но, раз уж такое дело, я вас внимательно выслушаю, дети мои.

Владимир Аскольдович кашлянул, перевел дыхание и снова заговорил — видно было, что с волнением ему трудно справляться:

— Ну-с вот! Э-э-э… Произошло то, о чем я сейчас расскажу, в конце сентября после брусиловского прорыва — вы о нем, батюшка, не могли не слышать, тогда все газеты были полны победных реляций. Так вот, полк мой в эти дни находился под Жидачовом — есть, представьте себе, такое местечко в Карпатах, южнее Львова, хотя, сказать по чести, лучше бы его совсем не было и я никогда бы не узнал о его существовании, потому что именно там мы угодили в настоящую ловушку: зажали нас в ущелье — с одной стороны австрияки недобитые, с другой — германцы. Положение сложилось критическое, хуже некуда. Как в тихом омуте — полная блокада, а боеприпасы и провиант кончались, и самое главное — запас воды иссякал день ото дня. За всю войну такого цейтнота не помню! Солдаты хоть и не роптали, но отчаялись, стали пить какую-то болотную гниль, прямо под ногами черпали, процеживали. Сначала этим спасались, а потом началась дизентерия. Соседи наши на выручку не шли — черт знает, как сквозь землю провалились… Простите, батюшка! Прорыв был невозможен: или верная смерть, или верный плен. Вся надежда осталась только на небесное заступничество, но люди ведь тоже не из железа — офицеры, те, что помоложе, стали самообладание терять, а на фронте ничего хуже нет, когда у командиров сдают нервы. Один молоденький прапор, из мобилизованных, не кадровый, не выдержал — пулю в лоб пустил. Я ломаю голову, вспоминаю похожие переделки, в которых бывал, а выхода не могу найти — неужели, думаю, конец пришел моему ударному полку? Огонь и воду прошли, а тут, похоже, конец! Я, ваше преподобие, особенно Николая Угодника почитаю и в те дни взял за правило ежедневно читать ему акафист, а личному составу приказал каждый вечер перед сном возносить ему молитву — единственная надежда у нас тогда оставалась. Вот так и ждали, как наша участь разрешится, надеялись…