Книга Бремя страстей человеческих - Уильям Сомерсет Моэм

Филип еще никогда не слышал, чтобы миссис Ательни так откровенно говорила о том, как трудно им живется. Он понимал, до чего ей хочется, чтобы все дети были обеспечены.

– Зря ты меня уговариваешь, – спокойно сказала Салли. – Я не пойду за него замуж.

– Ты черствая, злая девчонка, ни о ком, кроме себя, не думаешь.

– Если хочешь, я могу наняться в прислуги, меня всегда возьмут.

– Не болтай глупостей, знаешь ведь, что отец тебе этого никогда не позволит.

Филип поймал взгляд Салли, и ему показалось, что в нем блеснула насмешка. Интересно, что могло ее позабавить в этом разговоре? Нет, она и в самом деле странная девушка.

116

Последний год в институте Филипу пришлось много работать. Жизнью он был доволен. Он радовался, что сердце его свободно и что он не терпит нужды. Он часто слышал, с каким презрением люди говорят о деньгах; интересно, пробовали они когда-нибудь без них обходиться? Он знал, что нужда делает человека мелочным, жадным, завистливым, калечит душу и заставляет видеть мир в уродливом и пошлом свете; когда вам приходится считать каждый грош, деньги приобретают чудовищное значение; нужно быть обеспеченным, чтобы относиться к деньгам так, как они этого заслуживают. Филип жил одиноко, не видя никого, кроне Ательни, но он не скучал: голова его была занята планами на будущее, а иногда – воспоминаниями о прошлом. Мысли его зачастую возвращались к старым друзьям, но он не пытался увидеть их снова. Ему хотелось узнать, как живется Норе Несбит; однако теперь у нее была другая фамилия, а он не мог припомнить, как звали человека, за которого она собиралась замуж; он был рад, что встретил такую женщину, как она, такого доброго и благородного человека. Как-то вечером, после одиннадцати, он столкнулся с Лоусоном, гулявшим по Пикадилли; на нем был фрак – видимо, он возвращался из театра. Филип поддался внезапному порыву и быстро свернул в боковую улицу. Он не видел Лоусона два года и чувствовал, что не может вернуться к прежним отношениям. Ему с Лоусоном больше не о чем было говорить. Филипа перестало интересовать искусство; ему казалось, что теперь он куда глубже воспринимает красоту, чем в юности, однако искусству он больше не придавал былого значения. Ему куда интереснее было плести узор жизни из пестрого хаоса явлений, и возня с красками и словами выглядела пустым занятием. Лоусон сыграл свою роль в его жизни. Дружба с ним была одним из мотивов того рисунка, который Филип вычерчивал; было бы глупой сентиментальностью не считаться с тем, что художник больше не представлял для него интереса.

Иногда Филип думал о Милдред. Он сознательно избегал тех улиц, где рисковал ее встретить; но порой какое-то чувство – не то любопытство, не то что-то еще, в чем ему не хотелось признаться, – заставляло его прогуливаться по Пикадилли и Риджент-стрит в те часы, когда она могла быть там. Он сам не знал, хочет он ее видеть или боится этого. Однажды он заметил чью-то спину, напомнившую ему Милдред, и на мгновение подумал, что это она; его охватило какое-то непонятное чувство: грудь пронзила острая боль, сердце сжалось от страха и мучительной тревоги; Филип бросился вперед и, поняв, что ошибся, так и не мог решить, чувствует он тоску или облегчение.

В начале августа Филип сдал последний экзамен – хирургию – и получил диплом. Прошло семь лет с тех пор, как он поступил в институт при больнице св.Луки. Ему было уже почти тридцать. Он радостно спускался по лестнице Королевского института хирургии со свитком, дававшим ему право заниматься врачебной практикой.

– Теперь я наконец и в самом деле вступаю в жизнь, – думал он.

На следующий день он зашел к секретарю, чтобы предложить свою кандидатуру на какую-нибудь ординаторскую должность в больнице. Секретарь

– симпатичный человек с черной бородой – был, как всегда, приветлив. Он поздравил Филипа с успешным окончанием и сказал:

– А вам не хочется съездить на месяц на Южное побережье в качестве locum tenens?[100] Три гинеи в неделю на всем готовом.

– Не возражаю.

– Это в Фарнли, Дорсетшир. К доктору Сауту. Ехать придется немедленно, его ассистент заболел корью. Само по себе место, кажется, очень приятное.

Тон у секретаря был немножко странный. В нем была какая-то неуверенность.

– А в чем же загвоздка? – спросил Филип.

Секретарь чуточку поколебался, а потом примирительно, со смешком объяснил:

– Да видите ли, дело в том, что он сварливый и чудаковатый старикан… Ни одно агентство не желает больше посылать ему людей. Резок, говорит все напрямик, людям это не нравится…

– А вы думаете, его устроит только что испеченный врач? У меня ведь нет опыта.

– Пусть радуется, что хоть вас заполучил, – уклончиво сказал секретарь.

Филип недолго раздумывал. Ему нечего было делать ближайшие несколько недель, и он был рад возможности немножко подработать. Эти деньги он отложит на поездку в Испанию, куда он обещал себе поехать после окончания ординатуры в больнице св.Луки, а если не устроится там, то в какой-нибудь другой больнице.

– Ладно. Поеду.

– Но имейте в виду: ехать надо сегодня же. Вас это устраивает? В таком случае я немедленно Дошлю телеграмму.

Филипу хотелось несколько дней отдохнуть, но Ательни он уже повидал накануне (он сразу же забежал к ним, чтобы поделиться своей радостью), и, в общем, отъезду ничто не препятствовало. Багажа у него было немного. Вечером, в начале восьмого, он сошел с поезда в Фарнли и взял извозчика до дома доктора Саута. Это было приземистое оштукатуренное здание, увитое диким виноградом. Его ввели в приемную. За письменным столом сидел старик. Он не встал и не заговорил с Филипом, а только молча уставился на него. Филип растерялся.

– Вы, наверно, ждете меня, – сказал он. – Секретарь института при больнице святого Луки утром послал вам телеграмму.

– Я на полчаса задержал обед. Хотите умыться?

– Хочу.

Чудаковатые манеры доктора Саута его рассмешили. Старик встал, и Филип увидел, что это – худой человек среднего роста, с коротко остриженными седыми волосами и большим ртом; губы у него были до того плотно сжаты, что казалось, будто их совсем нет, щеки гладко выбриты; небольшие белые бакенбарды делали его лицо с тяжелым подбородком еще более квадратным. На нем были коричневый шерстяной костюм и белый галстук. Платье висело, словно с чужого плеча. По внешности доктор напоминал почтенного фермера середины девятнадцатого века. Он отворил дверь.

– Вот столовая, – показал, он на дверь напротив. – Ваша спальня – первая дверь на верхней площадке. Спускайтесь, как только будете готовы.

Во время обеда Филип заметил, что доктор Саут его разглядывает, но говорит мало и, по-видимому, не хочет, чтобы ассистент занимал его беседой.

– Когда вы получили диплом? – спросил он внезапно.