Книга Семейная хроника - Татьяна Аксакова-Сиверс

Зимой 1948–1949 года я, кроме основных уроков, была руководителем в 10-м классе, состоявшем сплошь из великовозрастных учеников. Среди них был дежурный по станции Коля Суханов, которому я раза два давала письма к отцу, прося опустить их в московский поезд и не предвидя, что это послужит к моей погибели.

Еще не осознав общей политической напряженности конца 40-х годов, я с удивлением стала замечать перемену в отношении меня Анны Михайловны. На выпускном вечере она была со мной явно груба, и только милые прощальные слова моих учеников сгладили во мне чувство обиды и недоумения.

Прошло лето. Накануне 1 сентября 1949 года я пришла в учительскую, чтобы узнать расписание уроков, и тут-то, без всякой прелюдии и при всем честном народе, Анна Михайловна объявила мне, что я «сокращена» и на занятия могу не приходить. По сие время я хвалю себя за то, что, привыкшая к еще худшим сюрпризам, я не растерялась и осталась совершенно спокойной.

Так как в маленьком городе, подобном Вятским Полянам, все тайное быстро становится явным, мне удалось узнать, что летом 1949 года Анна Михайловна обращалась в вышестоящие органы с просьбой освободить ее от неблагонадежной учительницы, которая не решается отправлять свою корреспонденцию по почте, а пользуется какими-то другими путями.

Моя вынужденная отставка длилась недолго. Через неделю я получила приглашение преподавать в машиностроительном техникуме, так что первая глава этого рассказа имеет сравнительно благополучный конец. Вторая трагическая глава началась года через полтора после описанных событий, когда в хирургическое отделение вятскополянской больницы поступила директор ШРМ Анна Михайловна Орехова с таинственным, но уже страшным диагнозом «бластома шеи». Опухоль оказалась злокачественной — впереди был мучительный и неотвратимый конец. Сводить мелкие счеты с обреченным человеком было бы по меньшей мере неуместным, и я навещала Анну Михайловну в больничной палате, ничем не напоминая о пробежавшей между нами черной кошке. К тому же, это была уже совсем другая женщина. От ее прежней надменности не осталось и следа. Она глядела на меня полными слез глазами и ждала утешительных слов, на которые я, конечно, не скупилась. Однако опухоль увеличивалась с каждым днем и дыхание становилось затрудненным. Произведенные в Кирове анализы дали самые плачевные результаты, лечение проводилось только «симптоматическое», и тут я стала замечать, что Анну Михайловну охватывает мистическое настроение.

Как раз в это время в хирургическом отделении, где она находилась, провели тяжелую полостную операцию, в ходе которой больному срочно понадобилось переливание крови. Запасной крови не оказалось, и я, зная, что у меня первая, то есть всем пригодная группа, предложила взять у меня. Кто-то заменил меня у наркоза, 250 г взятой у меня крови перелили больному, и операция закончилась благополучно.

Когда Анна Михайловна об этом узнала, ее стала преследовать навязчивая мысль, что если я ей дам своей крови, она будет спасена. (По-видимому, это должно было символизировать мое прощение.) В дальнейшем, в связи с развитием болезни, которая оказалась саркомой, мистическое состояние перешло в деменцию. Анна Михайловна вполне серьезно уверяла, что одна женщина на почве ревности и путем колдовства навлекла на нее болезнь; что эта соперница, произведя какие-то магические ритуалы, закопала ее фотографию в землю и теперь она чувствует, как эти земляные пласты давят ей на грудь и не дают дышать. Попутно я узнала, что яблоком раздора был не кто иной, как мой гонитель Лебедь.

Когда дело стало подходить к концу, мать забрала Анну Михайловну домой в Слудку, где она в скором времени умерла.

Этой печальной новеллой я заканчиваю рассказ не только о Школе рабочей молодежи, но и о моем пребывании в Вятских Полянах на положении ссыльной. О том, как протекала моя реабилитация и о последующих годах в тех же вятских местах, но на общегражданских правах, речь пойдет в следующей главе.

Небольшое дополнение. В связи с вопросом о переливании крови мне вспомнился один случай из далекого прошлого. В 1910 или 1912 году, когда этот вопрос еще не был научно разработан и никто не знал о существовании четырех групп крови, известная эстрадная певица Вяльцева заболела белокровием. Незадолго до того петербургский свет горячо обсуждал женитьбу на ней конногвардейца Бескупского, который в связи с этой женитьбой должен был выйти из полка. Теперь всеобщее восхищение вызвал рыцарский поступок Бескупского, давшего для переливания жене некоторое количество своей крови. В то время с понятием «кровь» связывалось что-то мистическое, и моральная значимость донорства — теперь самого обычного факта — явно преувеличивалась.

Больную переливание крови не спасло (может быть, оно ей даже повредило), и Вяльцева умерла в расцвете своей несколько легковесной популярности. На Никольском кладбище Александро-Невской лавры над ее могилой построили часовню в древнерусском стиле. В первые годы революции в нее проникли грабители и взломали склеп в поисках драгоценностей, с которыми, якобы, была похоронена Вяльцева. В 30-х годах, бывая на могиле у бабушки и дедушки, находившейся у того же маленького прудика, что и Вяльцева, и видя разгромленную часовню, я предавалась печальным мыслям, выполняя тем самым извечный наказ мертвых живым: «Прохожий! Остановись и поразмышляй о бренности земной жизни».

Я уже как-то раз писала о своей способности быстро переключаться с минорного на мажорный тон и потому я приведу тут одну смешную историю, тоже связанную с темой переливания крови.

Как-то раз (это было в 1952 году) в помещение конторы больницы, служившее при необходимости и приемным покоем, доставили на носилках молодого парня-марийца из деревни, носящей странное название Дым-Дым-Омга, в полубессознательном состоянии и без пульса. Правая рука его от плеча до кисти была бронзового цвета, отечна и покрыта темными пятнами. Вызванный хирург Скочилов сказал: «Газовая гангрена. Надо немедленно давать наркоз и вскрыть тут же, не занося в палату». Я дала эфирный наркоз, и хирург вскрыл ткани несколькими обширными «лампасными» разрезами. Больному срочно понадобилась кровь, ее не оказалось, у меня взяли 300 г, и, в результате всего этого, к нашему удивлению и удовлетворению, больной через два месяца поправился.

Около года спустя, проходя по главной улице, я неожиданно попала в объятия выбежавшего из пивной человека с круглым, как луна, лицом и румянцем во всю щеку. Я никак не могла узнать в нем нашего бывшего пациента. Видя мое недоумение, он на плохом русском языке воскликнул: «Ну как же ты меня не узнаешь! Твоя кровь во мне течет, а ты от меня отказываешься!»

В 1953 году в нашей больнице организовалась служба крови со штатом постоянных доноров, и моя деятельность на этом поприще окончилась.

Кузина Зина

Осенью 1954 года, недели через две после смерти моего отца, в дверь шереметевской квартиры постучались двое людей довольно жалкого вида — мужчина и женщина, в которых легко было узнать возвращающихся из лагерей или из ссылки. Женщина спросила: «Здесь ли живет дядя Саша?» Ей сказали, что она пришла слишком поздно: Александр Александрович скончался — и дали ей мой адрес в Вятских Полянах.