Книга Политолог - Александр Проханов

Промокший от холодных брызг, восхищенный чудесным плаванием, Стрижайло смотрел, как приближается рыжая круча, как бегает по берегу собака, как блестят стекла деревенских домов, и над кручей розовеет корова, словно старается разглядеть, кого Бог прислал на остров.

Лодка ударилась в берег, засела в песке. Старец легко перескочил через борт, оглянулся на Стрижайло веселыми голубами глазами. Произнес:

— Обожди здесь, — семеня, похожий на птичку, пошел в гору, помогая себе суковатой, стертой до блеска палкой, светясь радужным пояском.

Стрижайло остался стоять под откосом, у плещущей воды, где валялись заржавелые цепи, изъеденный ржавчиной якорь, деревянный скелет сгнившего баркаса. Вдалеке на берегу темнела пристань, кто-то ходил по ней. Там круча опадала, по спуску к причалу вела дорога. Толпились избы, белела колокольня. Стрижайло изумлялся тому, как был перенесен на этот загадочный остров посреди сияющих вод, в котором было нечто от детских забытых сказок про остров Буян, от протяжных бабушкиных взволнованных чтений про остров Патмос, где пророку было явлено будущее грешного мира. Стрижайло озирался, робел, восхищался, предчувствуя ждущие его перемены. Старался угадать, кем являлся синеглазый поводырь, чей посох, когда тот поднимался в гору, шуршал о тропинку, осыпая мелкие камушки.

Старца все не было. Стрижайло решил идти ему вслед, найти его на горе. Пошел, упираясь в тропу, видя, как над кручей появляются крыши домов, застекленные окна. Когда поднялся, оказался на улице, уставленной избами, крашеными заборами, рублеными банями, подле которых белели поленицы, сочился из банных труб сизый дым, пахло вениками, берестой, скотиной. Какая-то сильная, пышногрудая женщина с загорелым лицом прошла за забором, неся на руках свернутые белые ткани.

Стрижайло пошел по селу, по жесткой мураве, по утоптанной земле, на которой поблескивали черепки побитой посуды. Навстречу попалась старуха, сгорбленная, в вязаной шапке, в теплых валенках, согревавших слабые ноги. Взглянула подслеповатыми глазами.

— Скажите, — обратился к ней Стрижайло. — Вы не видели, куда прошел старец?

— Что за старец? — недовольно переспросила старуха.

— Такой невысокий, борода, как снег, в рясе, с пояском из бисера. Опирался на палку. Глаза такие голубенькие. И вокруг как бы воздух светится.

— Отец Николай, что ли? — задумалась старуха. — У него поясок из бисера. Говорят, сам Иоанн Кронштадский носил.

— Да, да, отец Николай! — обрадовался Стрижайло.

— Он два года, как помер. Вон его могила на кладбище, — старуха кивнула на ограду, сквозь которую начинали распускаться деревья, серебрились оградки, белели и краснели кресты. Затрясла головой, теряя к Стрижайло интерес. Побрела вниз по улице.

Сквозь ворота он вошел на кладбище. Сразу у входа увидел высокую, обложенную камнями могилу, простой деревянный крест. Из могильной земли обильно пробились крокусы, белые, желтые, голубые, превращая могилу в трогательную, нарядную клумбу. На кресте, застекленная, висела фотография, — знакомый белобородый старец в скуфейке, в рясе, опоясанный пояском, опирался на посох. Смотрел на Стрижайло добрым внимательным взглядом. И он понял, что с ним случилось чудо. Волшебный старец был посланцем другого мира. По наущению свыше привел на волшебный остров.

Он стоял у могилы, окруженный зеленым туманом распускавшихся кладбищенских деревьев, сквозь которые мерцала озерная синь. Чувствовал необычайный прилив тепла, нежности, безмолвной ласки, которые изливались на него. Эта была нежность живого, любящего его сердца. Ее источником была не могила, нежность изливалась не из глубины земли и разноцветые крокусы, а ее средоточие находилось выше, на уровне креста, где прозрачно сгущался воздух, и что-то брезжило, трепетало, дышало, посылая ему теплые волны. Это поразило его, увлажнило глаза. Было удивительно и неправдоподобно, чтобы кто-то столь чисто и благодатно любил его, взрослого, плотоядного, изъязвленного грехами и пороками, сластолюбца, циника, бессердечного игрока, не ведавшего сострадания и сочувствия, — чтобы кто-то любил его во всем его несовершенстве и гибельном падении. Обнимал, прощал, шептал утешающие, исполненные нежности слова.

Все странно смешалось в нем, расплылось, то ли от близких слез, то ли от струящегося над могилой воздуха. В душе проходило борение. Демоны, попав в напоенное чудным светом пространство, испуганно встрепенулись, нахохлились, недовольно расширили раскормленные холеные тушки, и он ощутил это, как удушье. Теплые струи проникали в него, проливались в кровь, окрашивали ее в золотистый цвет. Демоны, пугаясь этой божественной теплоты, впрыскивали в кровь чернильную муть, темные душные яды, от которых наступала немощь. Он как бы раздвоился, его суть распалась на две половины, которые противоборствовали, проникали друг в друга. Одна старалась вытеснить другую, и он был полем брани. Он был, как весенняя луна, одна половина которой дивно серебрилась, словно круглое зеркало, а на другой, погруженной в мрак, темнели провалы и пропасти. Не в силах выдержать этой брани, он вышел с кладбища, оставив позади источник благодатного тепла.

Шел по улице, вдоль тесных, с маленькими огородами домов. В обе стороны выгибалась в небо суровая бескрайняя синь, от которой кружилась голова. Остров, высокий и крутой с одной стороны, снижался, переходил в отмель, узкую, уходящую в озеро косу, у которой чернели сараи, склады, темнела пристань, круглились бортами просмоленные баркасы и лодки.

На лавочке, перед крашеным палисадником, сидел старик, смолил цигарку, щурился в озеро, где сыпались и бежали бессчетные блески. Ноги старика были в стоптанных валенках, тело укутано в теплую стеганку, на голове белесая фуражка, а руки, державшие цигарку, и лицо, обращенное к озеру, были коричневые, морщинистые, с древесными трещинами, зазубринами, напоминали колоду, на которой долгие годы рубили, колотили, строгали, высекая рубцы и метины.

— Здравствуйте, — поклонился Стрижайло.

— Здорово, коли не шутишь, — отозвался старик. Вглядывался в него против солнца, — Чтой-то раньше тебя не видел. Ты, часом, ни ученый? Ни по рыбным делам?

— По рыбным, — ответил Стрижайло, удивляясь старику, угадавшему в нем странную зависимость от водяных существ, — рыбы-палтуса, странствующей в теплых морях, эмбриона в банке, выраставшего из рыбьей икринки, Человека-Рыбы, так странно исчезнувшего, не пославшего о себе весточки.

— Рыбы в озере мало стало, — старик пускал в Стрижайло сладкий синий дымок. — Раньше в это время в Псковском озере снеток валом шел. Скотину снетком кормили, в Москву, к кремлевскому столу отправляли. Летом лещ был, что твой противень, килограмм на шесть. Зимой подо льдом окунь, плотва, ерш, прямо мороженных на рынок возили. А теперь — худо. Мужики здесь, на Псковском, почти не ловят. В Чудское на путину ушли. Отчего, скажи, рыба пропала? Атом ее погубил, или удобрения с полей потравили, или от наших грехов уплыла?

— Скорее всего, от грехов.

— И я так думаю. От грехов человеческих и рыба, и птица, и зверь бежит. Скоро земля пустой станет, один грех на ней расти будет, — старик был философ, много что повидал на веку. Теперь он сравнивал нынешнюю и былую жизнь, которые были явлены ему этой озерной синевой с бегущими вспышками солнца. Лодки, корабли и баркасы, сновавшие по озеру, не оставили следов на воде, но нарезали множество глубоких морщин и линий на коричневом лице старика.