Книга Седьмая печать - Сергей Зайцев

Надя спрашивала его о том происшествии в поезде, но Бертолетов никак не мог понять, о чём она его спрашивает. Или делал вид? Может быть, так шутил? Или думал о чём-то более важном? Потом объяснился: это был лишь неприятный случай, и поступок его был не ради геройства, поступок был следствием необходимости, — каждый бы поступил так, имей он револьвер в кармане. А с револьвером — какое уж тут геройство! Значит, нет смысла об этом и говорить. Однако Наде было до жути интересно, и она всё спрашивала: что да как. И Бертолетов сдался... Ему тогда очень не хотелось оставлять вагон. На то были причины, а вернее — одна всего причина; при этом он бросил выразительный взгляд на Надю. Но он в тех обстоятельствах подумал: если грабителей отпустить, они другого поезда дождутся и там начнут грабить. Пришлось на ближайшей остановке сойти. Пока разыскали начальство на станции, пока посылали за полицией, — а вы знаете, как она у нас бывает нерасторопна, — поезд ушёл.

— Всё так неловко вышло тогда, — он покачал головой.

— А по мне, так всё у вас вышло ловко.

— С грабителями — может быть. Но не с вами. Я потерял вас. Я ругал себя после. Ругал за то, что не успел вернуться в вагон. Ругал за то, что не нашёлся, о чём с вами в вагоне заговорить. Впрочем заговорил бы, но вы так сладко дремали, я не хотел мешать, а потом и сам задремал...

Надя засмеялась:

— Я не заметила, как вы вошли. Наверное, ночью. А потом просыпалась и видела только вашу шляпу.

Он же продолжал своё:

— Поезд ушёл, а я стоял на рельсах и смотрел ему вслед. Я надеялся, что мы ещё встретимся. Я уверял себя, что не может быть так: Господь показал мне вас и на веки спрятал. Я почти уверен был, что увижу вас ещё, хотя понятия не имел, куда вы ехали, где вы живете — в Питере или Москве, или в каком-нибудь заштатном городишке. Но я никак не ожидал, что увижу вас так скоро — всего через несколько дней. И за этот случай благодарю все силы Небесные... И уже постараюсь не потерять, — Бертолетов довольно крепко сжал ей руку чуть повыше локтя.

Он просил её рассказать о себе. Она рассказала: о небольшом семействе Станских, о простой сельской жизни, о нехитрых развлечениях детства, о любимых местах в поместье, которые теперь часто снятся, как будто зовут, о переезде в столицу несколько лет назад, об умирающем доме, который строили, в котором рождались, были счастливы незатейливым провинциальным счастьем и старели многие предки, об отце, который, будучи вырван судьбой из привычной среды, так и не нашёл для себя в новой жизни достойного места — вторую жену не полюбил, службой на почте тяготится, и одна у него, кажется, была отрада — взрослая дочь, осваивающая дело, какое не даст ей в жизни пропасть. «Институт благородных девиц мы даже не рассматривали — не хватало средств».

Потом Надя перевела разговор на Бертолетова, заметив, что с его «химической» фамилией лучше бы химией заняться, а не медициной, и предположив, что у профессора Менделеева он, наверное, в любимчиках ходил бы. Конечно, это была не бог весть какая шутка, но Наде самой она показалась смешной. А Бертолетов рассказал, что, по семейному преданию, в предках у него был не то итальянец Берто́лли, не то француз Бертолле. Оторвав от какого-то кустика прутик, он начертал на земле «Berthollet». Что итальянцы, что французы — все народы южные: тёмные волосы, смуглая кожа, карие глаза. Верно, Бертолетов обликом удался в предка, а уж фамилией — так в этом нечего и сомневаться...

— Поберегись!.. — на полном скаку прогромыхал мимо них извозчик и обдал пылью.

Так они были разговором увлечены, что и извозчика не сразу увидели, а стояли посреди улицы. Посторонились.

...Этот предок приехал в Россию ещё при императрице Екатерине и был художником миниатюр, писал эмалью медальоны; и как будто умение его было весьма востребовано при дворе. Сын его тоже имел своё дело — жил от шлифования стёкол; петербургские часовщики, а также мастера по изготовлению зрительных труб и микроскопов за месяцы наперёд записывались к нему в очередь. Ещё один предок сам делал часы, и его, затейливого мастера, записывали в число лучших. Все поколения Бертолетовых жили в Петербурге. Сам Дмитрий Бертолетов умениями предков не владел, но был, как говорят, «с руками»; что-то смастерить, что-то починить, поправить — многое умел. Делал для кафедрального музея муляжи из воска или гипса, готовил препараты, какие весьма хвалили профессора, чинил микроскопы. Точить ланцеты и секционные ножи на кафедре доверяли только ему; иные тоже могли неплохо затачивать ланцеты, но они не доводили лезвие на камешке-гладыше. А недавно он помог Лесгафту усовершенствовать секционный стол. Профессор теперь только за этим столом и работал... Родители у Бертолетова умерли в 1866 году от холеры, эпидемия которой свирепствовала в столице[19]. Митю, коему исполнилось к тому времени двенадцать лет, его старшую сестру и двоих младших братьев воспитывала бабушка. Потом сестра вышла замуж в Нижний Новгород за купца II гильдии Ерохина, а братья не так давно поступили учиться в Московский императорский университет.

Встречи

изнь Нади наполнилась смыслом. Нельзя сказать, что жизнь её была лишена смысла прежде, нет. Но теперь Наде стало очевидно: это был не тот смысл, и это была не та жизнь. Та жизнь, какою Надя жила всего несколько дней назад, теперь виделась ей бедной и бледной: монотонные будни, праздники без крыльев, явь без цвета, сны без полёта, сплошь заурядные намерения, ничем не примечательные поступки; прежнюю жизнь свою она сравнивала с танцем без грации, с песней без голоса... В жизни её не было главного, не было связующего и возвышающего, наполняющего гармонией и одухотворяющего — любви. Жизнь её была как ровная площадка перед лестницей. Дни повторялись и в однообразии своём, какое ныне представлялось убогим, не запоминались, тянулись беспрерывной серой полосой. Она пришла из своего незатейливого прошлого, которое любила, как все любят свои детство и отрочество, она ощущала безыскусную, пресную реальность настоящего, жила в нём, переходя от одной обыденности к другой, но не видела ясно будущего. И вот теперь она поднялась на ступеньку, затем на другую, и кругозор её сразу раздвинулся, она увидела то, что не многим видеть дано, — завтрашний день; и она побежала вверх, с каждым днём всё выше и выше, и взбежала высоко — аж дух захватывало! — и ясно лицезрела впереди долгую и красивую жизнь, наполненную истинным смыслом любви.

Каждый вечер, задув свечу и готовясь ко сну, Надя думала о Бертолетове; она глядела в окно на жёлтый свет фонарей и торопила сон: поскорей, поскорей бы заснуть, чтобы ночь прошла, как мгновение, чтобы она промчалась незримо и неслышно, как мчится летучая мышь в тёмном саду. С мыслью о Бертолетове она каждое утро просыпалась и торопила явь: поскорее, поскорее бы день прошёл и настал час встречи. Медленно тянулись часы занятий, изнывала, на волю стремилась душа. И вот приходил час, и открывалась клетка, и ликующая душа больше не считала минут... Увы, до обидного быстро и неуловимо, как пушинки на ветру, пролетали часы свиданий; их всегда не доставало. Однако не было в жизни у Надежды времени более радостного, поскольку и ночью, и днём она знала наверняка, что скоро опять увидит его, ибо была в нём уверена.