Книга Грех жаловаться - Феликс Кандель

Кипел самовар с раннего утра, кисла закуска на столе, черствели заедки, но он и слюны не сглатывал.

Выкатывались клубком баловники-шалопуты, Журчала с Бурчалой, слезы ручьем лили:

– Барин, беда! Ноги под столом перепутали: где чьи – не понять!..

Но шут и на это не улыбался, даже губой не кривил.

Шут вспоминал прежние свои успехи, бычий пузырь под мышкой – прук да тпрук, шумный гогот царя-батюшки, рыхлое дрожание подбородков у царицы-матушки. Перехохатывал Капсирку с Матросилкой, пересмеивал Лгалу с Подлыгалой, и даже скрюченный карла Страхулет, от природы потешный, с горя уходил под стол, бояр щипал за припухлости в штанах, а они лягались в ответ.

Бывали времена – один он доедал из царских тарелок, вылизывал до донышка по особой милости и языком цыкал, чтобы покорчились злобные завистники от обид-огорчениий.

Повел баловников в дом, открыл сундучок, развернул тряпицу – телячьи пузыри в сохранности.

– Сам сделал. Сам и трещал. Успех был – вам и не снилось.

А они с небрежением:

– Это, барин, старье. Это все могут.

– Я придумал, – сказал с обидой. – От меня пошло.

– Пошло и ушло.

Надулся на целый день.

Обиделся кровно.

– Тычка и за бугор... – подпугивал ненароком.

И опять не улыбался, хмур и неутешен.

8

Ночью проснулся на печи, под низким давящим потолком, в спертой избяной духоте, воздух похватал частыми, непослушными вдохами.

На сердце улеглась грузная неодолимая тяжесть, – или это Кокорюкова Пелагея навалила без стеснения могучие свои прелести?

Сбросил с себя пухлую руку, отпихнул неохватную ногу, но тяжесть не ушла – осталась, и жилка дрожала внутри, истончившаяся, волосяная, душу сжимая тоской.

Вышел на улицу под распахнутое прозрачное небо, на влажный холодок с травяным настоем и постоял, передыхая.

Деревня спала, умаявшись за день, затырканная неугомонным Кирюшкой. Собаки затихли – не гавкали, чтобы не ослушаться суровой команды: днем – работать, ночью – всем спать! Храпел лишь Кирюшка, избу сотрясая, ноги из двери торчали, внутри не помещаясь, а снаружи, возле крыльца, свернулась в клубок змея Авдотька, ногу ногой чесала по-собачьи.

Блоха с половика заела.

Это была его деревня, выслуженная за долгое пердячье кувыркание, сладостная своим наличием, чтобы утешился на старости, – но отчего-то не утешалось.

В стороне, у изгороди, сидел на пеньке малоумный старик Бывалыч и звезды оглядывал.

Велики. Ярки. Переливчаты.

Хоть сейчас на царский венец.

Сел рядом на свободный пенек, тоже задрал голову.

– Сидишь?

– Сижу, – ответил Бывалыч. – Знаки караулю с неба.

– Знаки?

– Знаки. Когда начнется.

– Чего начнется?

– Этого я не знаю.

Был он тих. Покоен. Мягок обликом. В себя углублен. Глаза – те же звезды в ночи.

На малоумного не похож.

– Ты когда спишь?

– А никогда, – ответил Бывалыч. – Знак чтобы не пропустить.

Холодно стало.

Поежился.

– Думаешь, скоро?

– Скоро, – сказал. – К тому идет. В ребятишках, помню, потолки были – не достать. Крыша – не залезть. Небо – не охватить. Молодость подошла: потолки над макушкой, крыша – на цыпочках, небо – докинуть можно. К старости – крыша с полом сдвигаются. Небо с землей. Что потолок, что небо с облаком – одна над головой доска. Но жить пока можно. Я живу.

Подумал. Повторил про себя сказанное. Подивился.

Откуда малоумному этакая заумность?

– Это я днем малоумен, – пояснил Бывалыч. – А ночью все спят и сравнивать не с кем.

Встал. Потоптался возле.

– Знак будет... скажешь?

Пообещал твердо:

– Знак будет – скажу.

Шебуршнулся в избе силач Кирюшка, пригрозил невнятно:

– А за бугор?..

И захрапел победно.

– Барин, – позвала Авдотька с половика.

– Чего тебе?

– Возьми на печь, барин. Вместо Кокорюковой Пелагеи. Кормить буду. Ублажать. Груди на тебя класть и советы советовать. Чем не ладно?

Удивился.

Оглядел со вниманием.

Ладная. Крепкая. Задастая. На ходу устойчивая.

– А Кирюшка? Его куда?

– Кирюшку отравим, барин, – сказала просто. – Чтоб жив не был.

Поглядел ей в глаза. Поискал усмешку. Злорадство. Злость с ненавистью.

Одна деловитость.

– Отравим, – повторила. – Зельем опоим. Или шнурком удавим. Не надо ему жить, барин. Зря его разбудили: теперь всех подомнет. За бугром места не хватит.

– И меня подомнет?

– Тебя, барин, в свой срок.

– Надвигается... – подумал с содроганием, а вслух сказал: – Удавить – это не долго. Вот я скажу Кирюшке, тогда что?

– Я отопрусь, барин.

И снова свернулась по-собачьи.

Светало.

Холодало по-утреннему – дрожь по спине.

Горбился на пеньке малоумный старик Бывалыч, дураковатый с рассветом, чесал спутанную бороду.

– Может, обойдется, – утешил. – Пронесет мимо. Нас и татары в свой срок не нашли. Лесами прошагали мимо. В болотах заплутали.

– Татары не нашли, – уныло согласился Горох Капустин сын Редькин. – Свои точно найдут.

Ему ли не знать?

И сокрушенный пошел в избу.

К Кокорюковой Пелагее.

9

Под утро прискакали баловники. Вдвоем на одном козле. Озабоченные и торопливые.

– Решай, барин! Чтобы сейчас!!

И зачастили:

– Забавничий.

– Потешничий.

– Шалопутничий-краснобайничий.

– Куролесничий-дуракаваляльничий или чепушинничий-ахинейничий.

Помолчали, чтобы переварил услышанное.

– Это чего?

– Это, – объяснили, – должности. При тебе. Как величать и кого пожаловать.

– А так нельзя?

– Так, барин, уже нельзя. Не способствует. К умалению склоняет. К твоему умалению и умалению нашему.

Поглядел на них: то ли смеются, то ли всерьез.

– Всерьез, барин. Это всерьез.